дурно, я начала задыхаться, и тут наконец колымага сбавила ход, повернула и остановилась. Дверцу распахнули, впустив свежий воздух. Испытывая слабость, я едва не вывалилась, запутавшись в подоле, на мощеную площадку перед высоким зданием.

Перед Башней Изгнания.

Мне пришлось прикусить щеку, чтобы понять, что это не сон. Значит, это не ошибка, не ужасное недоразумение. Подспудно я ожидала, что нас доставят в пенитенциарий, где еще можно на что-то повлиять. Но, поскольку нас привезли в Башню, для нас с Кинном остался только один путь – через Врата Изгнания.

Я даже не попыталась посмотреть наверх, на остроконечную крышу Башни, опасаясь, что от этого еще сильнее закружится голова. Из соседней повозки выбрался Кинн. Не знаю, какой вид был у меня, но Кинн казался таким же, как обычно, разве что чуть бледнее. Увидев меня, он нахмурился и отвернулся.

В Башне было прохладно, несмотря на весеннее тепло. Меня провели на самый верх, под крышу. Комната, куда меня завела надзирательница, была довольно просторной, с простой деревянной кроватью и ширмой, за которой расположились отхожее место и небольшая жестяная ванна. Оконце в комнате было совсем крохотным, с толстым стеклом.

Перед уходом надзирательница сняла с меня обручи, и я выдохнула, растирая запястья. И только потом перевела взгляд на закрывшуюся дверь с решетчатым окошком.

Нет, это не комната – камера.

Я легла на кровать, лицом к стене, чтобы не видеть ни решетку, ни маячившую за ней надзирательницу.

Это всё дурной сон.

Я перенервничала перед свадьбой, и мне первый раз в жизни приснился кошмар. Сейчас я закрою глаза и засну. А когда проснусь, будет чудесное майское утро и Рози начнет вдохновенно хлопотать над моим свадебным туалетом.

Но вместо того чтобы закрыть глаза, я лежала и смотрела на серые гладкие нардии. Здание, построенное из нардиев, было невозможно разрушить – ни снаружи, ни изнутри. Башня Изгнания была настоящей крепостью.

Я смотрела и смотрела на нардии, плотно пригнанные друг к другу. И ничего не чувствовала. Ни страха, ни возмущения. Внутри словно разверзлась пустота – оглушительная, всеобъемлющая, ледяная.

Из оцепенения меня вывели лязг железной задвижки и не понятный шорох. Повернувшись, я увидела на полу возле маленькой откидной дверки, которую раньше не заметила, металлический поднос с едой и поняла, что уже давно хочу есть: утром я не съела ни крошки, не было аппетита.

Поскольку стола здесь не было, я поставила поднос прямо на колени, стараясь не запачкать мамино платье. От голода я съела всё, не позволяя себе думать о том, что в это время начался бы свадебный обед. Затем я оставила посуду у откидной дверки и вернулась в кровать.

Забирая поднос, надзирательница сказала в окошко:

– Посетитель.

Резко подскочив, я заторопилась к двери. Сквозь толстые прутья решетки показалась белоснежная форма дяди. Оцепенение разом слетело с меня, а сердце загорелось надеждой. Дядя пришел меня вызволить! Ну конечно же, всё это просто ужасная ошибка!..

Но, посмотрев в светло-карие глаза дяди, я почувствовала, как что-то во мне оборвалось.

В его глазах блестели слезы.

Мой дядя – всегда в безукоризненно белоснежной форме, с этой прямой спиной, с вечно безэмоциональным выражением на лице – он плакал. Меня пригвоздило к месту от страха, а руки и ноги похолодели. Если дядя плачет, значит, меня на самом деле ждет изгнание.

Он, не сводя с меня взгляда и не вытирая слез, хрипло, с тру дом заговорил:

– Я обещал Эрену… на его смертном одре обещал, что позабочусь о тебе, дам тебе семью. Я не выполнил обещания.

Не знаю, чего я ожидала услышать, но только не это. После стольких лет мучений, после стольких бесплодных попыток получить от дяди душевную теплоту, добиться его одобрения – вдруг услышать такие слова. Вместо того чтобы стать мостиком, который бы нас соединил, эти слова высекли во мне искры гнева. Даже сейчас дядя думал только о себе, о том, что не выполнил своего обещания. От злости у меня перехватило дыхание, и я процедила сквозь зубы:

– Мне жаль, что я снова вас разочаровала, дядя.

Он заморгал, словно я отвесила ему пощечину, а потом грустно улыбнулся:

– Ты никогда меня не разочаровывала, Вира. Скорее, я разочаровал сам себя. Я карьерист. И трус. Я должен был попытаться, рискнуть… Не искать оправданий своему бездействию… – Дядя прошептал что-то вроде «и у тебя была бы семья», затем громче добавил: – И мне следовало бы понять, что затея с этой свадьбой – не для тебя, что ты слушаешь только собственное сердце, ведь в тебе горит тот же огонь, какой пылал в Мирии.

Имя мамы оглушило меня до звона в ушах. До слез, которые взялись из ниоткуда.

Я не помнила, когда последний раз дядя называл маму по имени. Это было много-много лет назад. Невольно вытащив браслет из-под рукава, я коснулась неровных бусин, позволяя слезам литься.

Дядя вдруг обернулся через плечо на надзирательницу, потом придвинулся к окошку со странным лихорадочным блеском в глазах:

– Я пытался тебя предупредить. Ты ступила на узкую дорожку, Вира. Но узкие тропы никогда не приводят куда надо. Широкая, прямая дорога Закона – вот что тебе надо отыскать в своем сердце. Отыскать и идти по ней, не сворачивая.

Я недоуменно посмотрела на дядю, но тот, словно ничего не заметив, продолжил:

– Ты ведь помнишь, что означает твое имя? Верная! Исполнительная! Разумная! Аккуратная! – каждое слово звучало как удар хлыста. – Помни о своем имени, помни о том, кто ты. Ты должна быть верной, как псы Зеннона, Вира. Только верные выживают.

В глазах дяди мелькнуло какое-то непонятное выражение, но я не успела спросить, что он имеет в виду. Надзирательница сурово возгласила:

– Время!

Светло-карие глаза дяди потемнели, но он улыбнулся, а слезы одна за другой потекли по его щекам, скрываясь в усах и бороде.

– Я так виноват перед тобой, Вира. Если бы ты только знала… Я должен был дать тебе семью, должен был стать для тебя хорошим дядей. Прости, что у меня не получилось. Пусть милость Серры пребудет с тобой.

Он развернулся и ушел, не позволив мне ответить. Не позволив осознать, как в это мгновение он был похож на моего отца – вплоть до теплых, лучистых морщинок вокруг глаз.

Этот разговор словно зажег внутри меня маленький огонек. Всё, что я думала о дяде, всё, что себе представляла, теперь требовалось переосмыслить. Не в силах усидеть, я начала ходить по камере кругами.

Сухой, холодный, вечно во мне разочарованный – этот