– Алкоголиком он был закоренелым, а не художником.

– Но до того, как стать алкоголиком, он же рисовал, ты сама рассказывала. И если б тогда состоялась его выставка, он, может, и не запил бы. В тебе же наверняка бродят его художественные гены. Ты не хотела бы заняться живописью? Ты тоже могла бы начать ходить к Герману Харитоновичу.

– Я надеюсь, что во мне нет ничего от моего отца. Даже искать в себе его черты не желаю. Я до сих пор не могу простить ему маминой болезни и смерти. А если в ком и живет художник, так это в тебе, дочка. Мне так жалко, что ты перестала заниматься живописью. У тебя так прекрасно получалось.

– Мы сейчас не обо мне, мам, а о тебе.

– Обо мне не надо, мне без Ромы и без вас ничего не интересно.

За этот вечер наши с Лизой попытки еще не раз одна за другой разбивались вдребезги о железобетонные двери тщательно оберегаемой Валюшкой крепости под названием «прошлое». Она уже не держалась за него, как альпинист за вбитый в неприступную скалу крюк, но защищала от посторонних посягательств, как скупой рыцарь свои сундуки.

Нам с Лизой, в свою очередь, было трудно представить: как можно окончательно утешиться тем, что когда-то было, и больше ничего не хотеть, никуда не стремиться? В голове молодой императрицы жизнь только раскрывала свои карты, предоставляя в ее владение самые невероятные, практически бескрайние возможности. И даже мне – Валюшкиной ровеснице – верилось, что жизнь, как в калейдоскопе, еще не раз может повернуться, непредсказуемо сложившись в причудливый узор.

Ромка вернулся из Лисьих нор печальным и слегка как будто постаревшим, но напряжение сжатой пружины ушло, и рядом с ним уже не возникало ощущение скрытой опасности, которое бывает, наверное, у людей, живущих рядом с просыпающимся вулканом. Теперь от него исходило печальное спокойствие, от которого можно было как будто бы даже напитаться чем-то очень горьким, но целительным.

Лето раскручивало грандиозный маховик, то заваливая раскаленную Москву пухом и пылью, то заливая щедрыми ливнями. Жаркий отпускной сезон принес Валюшке очередную волну удушающего одиночества: Лиза уехала в Италию, Катюшка, редко ранее о чем-то просившая, проявила невероятную активность и сама на поезде уехала к деду. Ромка в отсутствие дочерей в Бутово не появлялся: боялся оставаться с женой наедине, после развода теперь всегда избегал ее хоть и ласкового, но прямого взгляда. До тошноты наполненный виной, он всячески избегал любой возможности почувствовать ее снова, не выносил саднящего ощущения нежелания возвращаться к этой женщине и навязчивого чувства родства, близости и даже любви, переполнявшего его каждый раз, когда он переступал порог этой квартиры.

И если прошлым летом свое вынужденное одиночество Валюшка переносила со все возрастающей тревогой, приведшей впоследствии к столь драматической развязке, то это одинокое лето встречала со спокойным недоумением. Впервые за много лет она была предоставлена сама себе. Впервые ей некуда было бежать от времени, которое может быть посвящено только ей самой. После нескольких дней тягучего ожидания неизвестно чего: то ли визита любимого экс-супруга, то ли новостей от девчонок, Валюшка вдруг собралась и выехала в центр Москвы, чего с ней не случалось уже очень-очень давно. И, возможно, в первый раз со студенческих времен она выбралась туда, не имея совершенно никакой цели.

Москва поразила ее. Тот студенческий и по сути своей советский город как-то незаметно, но качественно переменился. Выросли откуда ни возьмись новые здания, некоторые особнячки реставрировались и выглядели почти «съедобно», как свежеиспеченные пирожки, выставленные на продажу на гигантской московской ярмарке.

Глаз радовался, а сердце начинало щемить от какой-то непонятной грусти. Валюшку несказанно удивляло такое количество кафе и ресторанов: во времена их молодости, кроме как в студенческой столовке, перекусить было совершенно негде, а уж в рестораны такой бедной студентке, каковой она была, ход был и подавно закрыт.

Только через неделю почти ежедневных экскурсий по столице Валюшка решилась и зашла в какое-то кафе, заказала себе чай и кусок торта, значительно уступающий по вкусовым качествам тем, что пекла она сама, села у окна на высокий стул и, глядя через огромное стекло на спешащих мимо людей, вдруг, неожиданно для себя самой, заплакала. Слезы текли по ее щекам по привычным дорожкам и капали прямо на торт. Прохожие, как всегда, спешили по своим делам, и никто не обращал внимания на самую грустную женщину в кафе, пьющую остывающий чай. Она вдруг наконец осознала, что прошлое ушло навсегда. Мир переменился окончательно и бесповоротно. Былое счастье невозвратимо. Ничего нельзя вернуть, даже если очень ждать. Даже если сильно хотеть. Даже если отказаться от всего в будущем. Все равно не вернуть. Ни бесшабашной молодости, ни той любви, что придавала смысл всей ее жизни, ни семьи, что была ей дороже всего. Все это невозвратимо.

Час спустя из кафе вышла уже совсем другая женщина. Она взглянула через окно на место, где только что сидела: чашка с недопитым чаем и куском торта стояли на полированной стойке, как маленький памятник ее прошлому – отплаканному, отпущенному, но не забытому.

В тот день, изрядно находившись, уже ближе к вечеру она какими-то переулками и закоулками вышла к Остоженке. Ее взгляд упал на красивые стеклянные картины в полуподвальчике. Валюшка всегда побаивалась заходить в дорогие магазины и бутики, но туда, в этот разноцветный мир, ее вдруг потянуло как магнитом. И она без колебаний отворила тяжелые двери. Это была витражная галерея: образцы витражей висели вдоль стен, и эти красиво подсвеченные, бросающие переливчатые блики картины из стекла совершенно заворожили ее. Тишина и волшебный свет создали для нее совсем другую реальность, в которой она совсем не обратила внимания на тот факт, что к ней не подходит ни один продавец. Когда спустя почти полчаса она очнулась и стала настороженно оглядываться по сторонам, в самом углу в чудаковатом кресле она увидела внимательно наблюдавшего за ней господина. От смущения ей захотелось поскорее уйти, и она, направляясь к двери, почувствовала себя воровкой этой красоты, на которую, возможно, не дозволено было смотреть просто так.

– Вам нравятся витражи? – Голос господина прозвучал дружелюбно и даже бархатно.

– Да. Очень красиво.

– Какой ваш любимый?

– Любимый? – Валюшка смутилась снова. Здесь так много было замечательных стеклянных картин. Но «любимый»? Она не умела влюбляться так быстро.

– Какой вам сегодня нравится больше всего? – как будто считав ее мысли, поправился господин.

– Мне здесь многие нравятся. Но вот этот, пожалуй, больше всего. – Валюшка показала на витраж, где из какого-то невероятного пространства как будто бы рождалась женщина, а может, это был какой-то экзотический цветок или просто абстрактная фигура. Но ей больше нравилось думать, что это нарождающаяся, как Венера из пены морской, женщина.