Катюшка, смотря в то же самое окно, на те же самые дома, заборы, деревья, видела совсем другую картину, нежели ее страдающий отец. Ее забавляли куры, врассыпную убегавшие из-под колес очумевшего от такой наглости корпоративного авто. За речкой тянулись необъятные поля, везде простор, тишина, воздух! Уже подъезжая к дому, она заприметила, как чей-то очень черный козел, похожий на демона под козлиным прикрытием, протискивался сквозь дыру в заборе, метя, видимо, попасть на заброшенный огород.

Дом бабушки Марии для Ромки теперь тоже отнюдь не напоминал заботливый приют усталых рыцарей, от него за версту разило бедностью и разрухой. Картину полного и безоговорочного антисовершенства, столь тягостного и постыдного для Ромкиного мира, дополнил вышедший их встречать отец. Изрядно полысевший, с пузом, торчащим из каких-то затрапезных штанов, он являлся сыновнему взору воплощением захолустного мещанства.

– Сынок, сколько лет, сколько зим! Как жаль, что кто-то должен умереть, чтобы мы свиделись с тобой! А кто эта прекрасная барышня? Неужто Катюша? Боже, как вы похорошели, юная мисс, вас совсем не узнать!

– Дедушка, а ты сводишь меня на рыбалку, как тогда, помнишь? – Мышь бросилась на шею любимому деду. Виделись они ну очень редко, можно сказать, считанные разы, но испытывали друг к другу нескрываемую обоюдную нежность и симпатию. Дед для нее всегда был воплощением всего самого доброго, что только есть на земле. С ним она могла стать озорной девчонкой, веселой песней разбудившей своего любимого рыбака, задремавшего над удочкой. Могла быть юной и прекрасной леди, чью красоту и грацию великий стихоплет деда Гриша воспевал в сонетах, когда они соревновались в искусстве импровизации. С ним она могла без умолку разговаривать и спорить, чего с ней никогда не случалось в Москве. Там папа и Лиза. Разве между ними вклинишься? Могла, затаив дыхание, слушать бесконечные дедовы рассказы об удивительных приключениях, большинство из которых, особенно про дальние страны, почти наверняка были им выдуманы. Трудно было представить, что журналиста из маленькой областной газетки так часто посылали в дорогие зарубежные командировки.

На какое-то время радость от встречи затмило горе потери, вытеснило истинную причину приезда таких редких московских гостей. Но очень скоро, всего лишь через несколько минут пребывания, в доме воцарилась какая-то странная пустота, будто изба тоже умирала без хозяйки. Без бабушки Марии здесь все было не так: все вопило о ее отсутствии. Ее маленькая фигурка, волшебным образом заставлявшая оживать этот мир – огонь гореть, занавески белеть, печку топиться, ужин дымиться и вкусно пахнуть, – больше не появится из подпола с очередной баночкой вишневого компота. Напрасно Ромка пристально глядел на старую круглую ручку от входа в подземный прохладный рай.

В Ромкиной медленно седеющей голове никак не могла окончательно обосноваться мысль, что его бабули уже нет. Та всегда ему казалась вечной, неизменной, некой константой, которая остается всегда, несмотря ни на что, как бы ни изменился весь остальной мир. Бабуля-ангел всегда должна быть где-то, в далеких Лисьих норах, хлопотать на кухне, рассказывать сказки, топить баню, хранить его, Ромку, от всех невзгод и несчастий. Без нее холодела спина, как от сквозняка. Не на кого опереться. Не для кого жить. Никому не нужен.

Но ведь он не видел ее годами. Даже десятилетиями не-звонил-не-писал-не-приезжал! Неужели он жил для нее? Неужели она была его опорой? Нет… как будто. Тогда почему так паршиво от того, что маленькой старушки больше нет? Наверное, потому, что именно для нее он был особенным, исключительным, уникальным, неизменно любимым. Любимым ежеминутно той любовью, что не требует доказательств и подтверждений.

И еще: казалось, что эта, в общем, малограмотная женщина как будто знала какую-то очень важную тайну про него самого, про Ромку. Знала, пока была жива. И вот отныне эту тайну никогда не разгадать. Не выведать то, о чем необходимо знать ему, особенно теперь. Почему теперь? Теперь особенно важно, совершенно необходимо. Потому что без разгадки этой тайны его жизнь как будто расползалась по швам. Расползалась, как много лет ношенные и неоднократно стиранные штаны. Но… ведь у него все хорошо. Работа, зарплата, Машуня, девчонки, все хорошо. Что-то пониже горла никак не соглашалось с тем, в чем голова была вполне уверена. Все хорошо…

Ромка, уныло опрокидывая рюмку за рюмкой, давно не слушал раскрасневшегося отца, который упоенно рассказывал байку за байкой по сути только себе самому. Катюха давно спала, переполненная деревенским воздухом и впечатлениями, а Ромка на весь оставшийся вечер ушел в себя. Интеллектуальным запросам нашего Кая соответствовал далеко не каждый собеседник, а вежливым и корректным по отношению к другому он мог быть только в исключительных случаях. Общение с отцом к таким случаям не относилось. Бабушкин кот Жулик, вальяжно развалившийся на окне, и тот с большим интересом внимал речам бывалого журналиста.

Отец, с которым Ромка виделся весьма эпизодически, вызывал у него что-то сродни душевному скрежету: какой-то компот из стыда, жалости и смутного желания отречься. Страдания вызывало почти все с ним связанное: красное, раздобревшее лицо, расплывшаяся фигура, дурацкие пасторальные речи, провинциально-интеллигентская витиеватость высказываний, вечная готовность к заботе, поддержке и дружелюбному контакту. За всем этим Ромке мерещилась простоватость, недалекость, слабость. «Неудачник… Мой отец – неудачник. – В это не хотелось верить. – Ведь если он – неудачник, значит и я?.. Нет. Только не я».

Провожало бабулю столько людей, сколько никак не могло жить в пустеющих Лисьих норах. Чуть позже изрядно полысевший Колька прояснил ситуацию: хоронить собралась вся округа, некоторые даже приехали из города. Люди толпились возле свежевырытой могилы, кто-то плакал, а кто-то улыбался вновь пришедшим, все это больше походило на сбор единомышленников, чем на похороны. Ни старушечьих причитаний, ни скорби, светлая печаль и радость от встречи. Как будто даже своей смертью бабуля никого не хотела огорчать. Все сделала так, чтобы ее похороны были не унылой прощальной церемонией, а поводом для новой встречи старых друзей.

Ромка почти никого из этих людей не знал, возможно, поэтому ему было так трудно с самим собой, так нестерпимо одиноко: с одной стороны, он хотел, чтобы все эти люди немедленно ушли, потому что это его Ангел, и он один должен прощаться и хоронить. Его Ангел умер, как они могут при этом присутствовать, как они могут радоваться или плакать?! И вообще, что они знают о бабе Маше? Что они могут знать? С другой стороны, ему становилось жутко при одной только мысли о том, что все, связанное с похоронами, пришлось бы делать ему самому. Остаться один на один с этой сухой старушкой в маленьком, почти детском гробике, смотреть в ее умиротворенное, но такое малоузнаваемое лицо и прощаться… Как все-таки хорошо, что все они здесь.

Вдруг протяжная печальная мелодия резко выдергивает его из состояния покинутости и тоски, на Ромку накатывает что-то нестерпимо жуткое, неописуемое: вакуум, вот-вот готовый его всосать, растворить, уничтожить. Он, разгребая людское озеро, выбирается из толпы и бросается в лес, бежит как одержимый. Быстрее. Еще быстрее. Бежит, неуклюже скользя по грязи, увязая итальянскими модельными ботинками в глинистой деревенской почве, как будто самое важное сейчас, в эту минуту – убежать как можно дальше. В какой-то момент ноги предательски разъезжаются, он пытается уцепиться за ветку, но не удерживается, падает прямо на пожухлые прошлогодние листья и молодую зеленую траву. Горе чуть не разрывает горло воем. Рыдания смущают окрестных птиц. От одиночества и тоски хочется грызть землю, есть ее, чтобы восполнить стремительно заполняющую его изнутри пустоту. Кулак съезжает по шершавой сосне, оставляя на коже кровоточащие бороздки. Так хочется наполнить себя хоть чем-нибудь, хотя бы болью…