Он был жалок, но слякотная его беспомощность вызывала у меня не сочувствие, а брезгливость.

Я ничего не мог с собой сделать.

И все же в тот день, когда Петка именно в моем присутствии всхлипнул в последний раз и перестал дышать, я, выйдя из дортуара и плотно притворив за собою дверь, прислонился к стене и почувствовал, что веки мои тоже щиплет от слез. Я тоже из-за комка в горле не мог дышать. Я тоже всхлипывал, и непроизвольно расцарапывал щеки ногтями. Это была вина – не вина, жалость – не жалость, но что-то такое, из-за чего мне хотелось плакать навзрыд. Я едва удерживался, чтобы, как Петка, не закричать от отчаяния во весь голос, и останавливала меня лишь чумная, прислушивавшаяся к каждому шороху тишина, заполняющая коридор.

К несчастью, это было еще не все.

В тот же день, ближе к вечеру, заболел отец Либби.

Он категорически запретил мне входить, едва я открыл дверь в его комнату:

– Стой, где стоишь!.. И респиратор надень!..

Тем не менее я вошел и сразу увидел его руки, вытянутые поверх серого одеяла, наполовину иссохшие, покрытые пятнами воспалений, на которых уже поблескивали крохотные чешуйки слюды.

Некоторое время мы молчали.

Мне было страшно глянуть ему в глаза.

Наконец отец Либби вздохнул.

– Напрасно ты так рискуешь, – сказал он. – Ладно, по крайней мере не прикасайся ко мне. Как видишь, натуралы тоже могут заразиться чумой.

Между прочим, он впервые тогда вот так прямо сказал, что мы с ним, оба, являемся натуралами, и еще неделю назад я, хоть уже и догадывался об этом, но, несомненно, был бы до глубины души поражен данным известием. Теперь же я просто принял его к сведению. В конце концов не все ли равно, в каком гендерном статусе умирать.

– Конечно, имеет значение возраст, – хриплым голосом пояснил отец Либби. – Мне ведь уже – без года – семьдесят лет. Ослабленный организм… А ты – молодой, здоровый… высокий иммунный потенциал. Что для меня смерть, то для тебя – просто недомогание. И все же лучше не рисковать.

– Я вас не оставлю, – сказал я.

– Спасибо… Но это не ты… Это я – оставляю тебя…

Несколько дней мы жили в надежде, что его организму все-таки удастся перебороть болезнь. Случались короткие периоды улучшений: температура снижалась, отец Либби даже садился, хотя при этом, как он признавался, плыла голова, а сердце с деревянным стуком билось о ребра. И такие промежутки ремиссий происходили все реже, а островки зловещей слюды на коже, напротив, становились все толще и все обширней. Он все чаще впадал в забытье, когда дыхание у него ослабевало и казалось, что вот-вот остановится.

Отец Либби настаивал, чтобы я немедленно уходил отсюда. Он считал, что со дня на день на территорию школы могут войти санитарные части Медцентра, чтобы произвести тотальную дезинфекцию.

– Ты не понимаешь… Мы для них – лишь экспериментальный материал, один из бесчисленных опытов, которые ставит на нас природа… Им важны результаты, а не подопытные особи… Клонов можно произвести сколько угодно…

Его слова подтверждались новостями из Города. На экране крохотного телевизора, который вместе с сотовым телефоном положен был директору школы, мы видели, что там течет обыденная, спокойная жизнь: люди как ни в чем не бывало ходят по улицам, получают талоны, отоваривают их в продовольственных пунктах, ездят машины, работают предприятия, учреждения, регулярно проходят всеобщие военно-спортивные тренировки. Только в южных районах, наиболее близких к нам, были приняты определенные меры: рекомендовались маски, защищающие дыхательные пути, а для профилактики – те же оранжевые таблетки. Телекомментаторы уверяли, что ни малейшей опасности нет, очаг болезни локализован, санитарные части ведут обеззараживание местности, перспективный генный материал, согласно закону о биологической безопасности, поступает в Медцентр.

– В Город тебе не проникнуть, – говорил отец Либби. – А если каким-то чудом ты сумеешь просочишься через кордон, то все равно не скроешься: у тебя нет вживленного гражданского чипа. Первый же патруль тебя остановит. А Дикие земли… Да, конечно, это смертельный риск, но все же лучше, чем в нашей генетической резервации… Говорят, сохранились еще кое-где колонии натуралов. Надеюсь, что тебе повезет. Не может быть, чтобы природа не заархивировала такую интересную версию… Только ни в коем случае не заходи в Механо, в «умные города»: искусственный интеллект – это худшее из всего, что создано человечеством. Даже не приближайся к ним… Ты же не хочешь, я полагаю, чтобы тебя превратили в киборга? Имей в виду, киборг не является самостоятельной личностью, это элемент коллективного разума, действующий в рамках строго определенной программы.

В минуты просветления он делал неожиданные замечания. Однажды обмолвился, что у меня, оказывается, были братья и сестры. Два брата и две сестры, «возрожденческие сообщества» были ориентированы на многодетность.

Я сначала не вполне понял:

– Клоны?

– Нет, натуральные братья и сестры, рожденные естественным образом. Конечно, ты вряд ли когда-нибудь их найдешь, но кто знает, Бог иногда выбрасывает карты в самых причудливых сочетаниях. Может быть, тебе выпадет джокер.

Я был прямо-таки ошарашен: у меня имеются настоящие братья и сестры! Не клоны из той же генетической линии «ЕР», а подлинные братья и сестры, образующие социальную общность, которая раньше называлась «семья».

Я не один в этом мире.

Я не один.

И пусть я действительно их никогда не увижу, зато я знаю теперь, что я – не один!

Правда, тут же выяснилось, что отец Либби вовсе не является моим родственником, ни «семейным», ни «клональным», ни «композитным», то есть с индивидуальными вкраплениями генов, он лишь старый друг моего отца, они вместе работали еще до гендерных войн.

Много интересного я от него узнал.

И все же большую часть времени я проводил в библиотеке. Там имелся спецхран, особая комната, где содержались книги, разрешенные для чтения только учителям, воспитанники к ним доступа не имели. Ключ от спецхрана я снял со стенда в учительской. Отец Либби, если и догадывался об этом, то ничего не сказал. Да и какое это сейчас имело значение! И вот, попав в прямоугольный, полуподвальный отсек без окон, с рядами стеллажей, протянувшихся метров на пятьдесят, я словно шагнул в удивительный мир, о существовании которого раньше не подозревал.

Особенно меня поразили цветные альбомы. Я видел в них колоссальные города, озаренные калейдоскопическим сонмом огней, гигантские многооконные башни, возносящиеся чуть ли не до небес, остроносые обтекаемые поезда, вихрем несущиеся по рельсам, самолеты и еще какие-то странные летательные аппараты, называвшиеся то ли коптерами, то ли дронами, видел роскошные парки, по аллеям которых можно было гулять без защитных костюмов, видел реки, озера, моря, где можно было купаться без риска, что тебя кто-то сожрет или что в тебя неслышно внедрится какой-нибудь паразит, видел в ресторанах еду совершенно немыслимого разнообразия, непонятно было, из чего она приготовлена. Главное же – я видел абсолютно иных людей: без фенотипических аномалий, со здоровой кожей, с глазами без катаракт, без васкуляризованных пятен, с гармоничными анатомическими пропорциями, непрерывно улыбающихся, чему-то радующихся, без санитарных масок, явно не подверженных никакому «клональному вырождению»… Счастливая, беззаботная жизнь! Жизнь не знающая ни страхов, ни болезней, ни бед. Куда этот мир исчез? По какой причине он сгинул, будто сметенный апокалипсическим ураганом, и почему мы вдруг оказались по уши в дурно пахнущем, перегнивающем болотном дерьме?