Испуг их был не напрасен. Через несколько дней во двор школы заехал ярко-зеленый микроавтобус, и всем «повторникам», их набралось четырнадцать человек, было приказано садиться в него без вещей. Прибывшие с автобусом трое ухватистых санитаров, тоже – в ярко-зеленых комбинезонах с красными треугольниками на рукавах, к сопротивлению не располагали. Мы из окон второго, учебного, этажа, видели расплющенные бледные лица, прильнувшие к боковым стеклам. Они с нами прощались.

– В Медцентр повезут, – злорадно пояснил Фетик. – Разберут их на органы. А что? Правильно! Нечего засорять наш генофонд, – и тут же, врезавшись от удара в стенку, вскрикнул: – Ай!.. – схватился за нос, сквозь пальцы обильно хлынула кровь. – За что?…

– За все, – мрачно сказал Мармот. Поднял здоровенный кулак. – Мало тебе? Может, добавить?

Мармот, кстати, генетическое тестирование благополучно прошел.

Настроения это никому не улучшило. Доктор Доггерт вызывал к себе в лабораторию строго по алфавиту, и многие, в том числе я, находились в нижней его половине. Наша судьба была еще не определена. На некоторых, ожидающих своей очереди, больно было смотреть. У троих вообще подскочила температура, и доктор Трипс, наш наблюдающий врач, на всякий случай упрятал их в изолятор. У меня температура вроде не поднялась, но я тоже пребывал в тревожном смятении. Я знал, что по крайней мере за один пункт волноваться мне нечего: никакие, самые тщательные исследования не определят, что я – натурал. Не разработаны еще такие методики. И вообще, как с прискорбием сообщали наши учебники, научная диагностика гетероэротизма пока находилась в зачаточном состоянии. Одни клиницисты пытались свести ее к особым композициям нуклеотидов, другие – к редким и специфическим видам гормонального дисбаланса, третьи искали закономерности в психофизиологических показателях пациентов, четвертые предпочитали кинетику инструментального бихевиоризма, пятые уповали на «самопризнания» фигурантов в состояниях медикаментозного транса, и т. д. и т. п. Всех направлений, концепций и школ, грызущих эту проблему, было не перечесть. Но все они констатировали в итоге, что четких критериев для клинической дифференциации гендеров мы не имеем. Однако кто знает, что при секвенировании может выскочить. Обнаружится у меня пара летальных генов, пусть даже в рецессиве, латентных, но классифицируемых как наследственная угроза. И все, сливай воду.

В день сдачи материала на биопсию я был как сплошной оголенный нерв. Когда дозатор в виде пластмассовой варежки защелкнулся у меня на руке, я аж подскочил. Меня терзали сумрачные предчувствия. И я нисколько не удивился, что на другое утро меня прямо с уроков вновь вызвали в лабораторию, и доктор Доггерт сухо сказал, что по результатам моих анализов требуется кое-что уточнить. Я был не один такой во второй половине списка. Чугра вызвали на повторное обследование еще вчера, слюнявого Фетика – непосредственно перед ним, и он потом весь день бродил по коридорам школы, навзрыд рыдая: «Я не хочу!.. Не хочу!..». Ближе к вечеру, проходя мимо отсека, где располагалась учительская, я увидел, что Фетик плачет, уткнувшись лицом в грудь Сморчка, а Сморчок, тоже растерянный, то и дело поправляя панамку, гладит его по волосикам на розовом затылочном родничке.

Картинка мелькнула и затерялась среди других. Мне самому впору было рыдать. Я сейчас тоже, как Фетик, бродил по вымершим коридорам школы, искал угол, где можно было бы спрятаться, дать волю слезам. Спальный дортуар для этого не подходил. Там безвылазно пребывал Петка и при каждом моем появлении поднимал на меня жалобные, умоляющие глаза. Шантажировать меня ему теперь было нечем, и он походил на щенка, которого хозяин грубо отпихивает ногой. Мне было тошно от одного его вида.

Не знаю, чем бы все это закончилось, но на другой день (генетическое обследование доктора Доггерта было завершено, но зловещий, ярко-зеленый автобус, к счастью, еще не пришел) меня вызвал к себе отец Либби и без всяких предисловий, без какого-либо сочувствия, деловитым тоном сказал, что у меня есть шанс.

Несмотря на отстранение от должности, он по-прежнему занимал директорский кабинет – Сморчок почему-то не торопился туда въезжать – и усадив меня в кресло перед собой, налив чая с ложкой страшно дефицитного меда, объяснил, в чем этот шанс заключается. Мне следовало, как только автобус придет в Медцентр, сообщить заведующему исследовательским отделом, что я – натурал.

– Они проигрывают свою Великую битву, – сказал отец Либби. – Чисто маскулинный геном, несмотря на все достижения, так и не обрел генетическую стабильность. Это сразу диагностируется по второму поколению клонов, ты не замечаешь, привык, но ведь среди вас, кроме тебя, нет ни одного нормального человека. У красавчика этого вашего… Риппо… белокровие, вялый миелобластоз, этиология неясна, лекарств нет, ему осталось от силы год-полтора… У другого вашего красавца, Альфона, иммунитет на нуле, он держится лишь на еженедельных инъекциях модуляторов. Это абсолютный тупик. Третье поколение клонов они уже просто не рискуют выращивать. По слухам, попытки предпринимались, но закончились массовой гибелью эмбрионов. Им позарез нужны естественные геномы, причем не такие, как у меня или у других стариков, нагруженные возрастными хромосомными аберрациями, но – свеженькие, не тронутые ни болезнями, ни мутагенезом. А где их взять: натуралов в гендерных войнах истребляли в первую очередь. Ну и, конечно, сыграла свою роль эпидемия джи-эф-тринадцать… Исследовательским отделом в Медцентре заведует сейчас Вальтер Кромм, я его знаю, когда-то он был у меня аспирантом, человек на редкость паршивый, родную мать вскроет, если того потребует эксперимент, но действительно хороший ученый, квалифицированный биохирург, не слишком уродующий науку идеологией. Ты для него – находка: почти интактный генетический материал, источник для создания новых жизнеспособных версий. Передашь ему от меня записку, надеюсь, поместят тебя в донорский инкубатор. Тоже, конечно, не рай, но по крайней мере ты будешь жить…

– Сколько? – спросил я.

– Что сколько? – не понял отец Либби.

– Сколько я буду жить?

Отец Либби вздохнул:

– Кто же сейчас может это сказать…

Он вроде бы хотел что-то добавить, но тут воздух вдруг распорол пронзительный истерический крик. Кричали где-то неподалеку и так, как будто человека заживо обгладывал дикий зверь.

Мы оба вскочили. Но отец Либби, выбросив руку вперед, чуть ли не затолкал меня обратно в кресло.

– Сиди здесь! Не светись!.. Чем реже ты попадаешься на глаза, тем лучше.

Вернулся он, угрюмый, минут через пять – подошел к столу, бесцельно подвигал по нему туда-сюда авторучку, вздохнул, будто придавливая в себе что-то непереносимое, и негромко сказал, что только что покончил с собою Фетик: повесился, достал где-то бельевую веревку, спасти не удалось, переломлены шейные позвонки…

– Ладно, пока иди… У нас сейчас начнутся… ведомственные разборки… Записку я тебе напишу – зайди завтра с утра, возьмешь… И никому – ни слова! Понял?

– Понял, – ответил я, едва шевеля губами.

Мне почему-то казалось, что никакие записки меня не спасут.