Вечером зал брали приступом. Когда поднялся занавес, в литерную ложу вошла королева в сопровождении двух дам и капитана Кретьена, офицера, состоящего при короле. В ложах бенуара заняли места Их Королевские высочества граф и графиня Фландрские, сопровождаемые бароном ван ден Босхом и графом Ультремонт де Дюра, управляющим дома принца. В придворных ложах находились Жюль Дево, управляющий королевской канцелярией, генералы Геталь и Гоффине, королевские адъютанты, барон Люнден, главный шталмейстер, полковник барон д’Анетан, майор Донни, капитан Викерслот — тоже адъютанты короля.

В ложах первого яруса сидели господин Антонин Пруст, министр изящных искусств Франции, барон Бейен, посол Бельгии в Париже, госпожа Фрер-Орбан и другие. В литерной ложе расположились господин Буле, недавно избранный бургомистром и городские советники. Кресла балкона заняли многочисленные парижане: Рейер, Сен-Санс, Бенжамен Годар, Жонсьер, Гиро, Серпетт, Дювернуа, Жюльен Порше, Ле Борн, Лекок и проч., и проч.

Вся эта блестящая, волнующаяся публика наградила постановку бешеными аплодисментами. Между вторым и третьим действиями королева Мария-Генриетта велела пригласить в свою ложу композитора, которого приняла очень любезно, и Рейера — постановку его «Статуи» недавно возобновили в Ла Моине.

Восторги набирали силу до самого конца вечера. Последнее действие завершилось в громе аплодисментов. Громко кричали, вызывая композитора, множество раз поднимали занавес, однако «автор» не появился. И так как публика не желала расходиться, режиссер Лаписсида, воплотивший оперу на сцене, в конце концов вышел и сообщил, что автор покинул театр незадолго до окончания спектакля.

Через два дня после премьеры композитора пригласили на ужин ко двору, а королевское постановление, опубликованное в «Обозревателе», объявило его кавалером ордена Леопольда.

Блестящий успех премьерного представления освещался в европейской прессе, которая вся без исключения пестрела восторженными отзывами. Что же до воодушевления первых дней, оно не ослабевало на протяжение пятидесяти пяти последующих представлений, которые приносили, как утверждали газеты, по 4 тысячи франков каждое, не считая абонементов.

«Иродиаду», чья премьера на сцене Ла Моине состоялась 19 декабря 1881 года и прошла в блестящей обстановке, о чем мы писали ранее по сообщениям бельгийских и иностранных газет, ставили на сцене этого театра вплоть до середины ноября 1911 года, за тридцать лет она выдержала множество представлений. И теперь их число в Брюсселе перешагнуло за сотню».

А я уже задумывал новое произведение!

Глава 15

Аббат Прево в Опера-Комик

В одно осеннее утро 1881 года я пребывал в беспокойстве, даже в тревоге. Карвальо, директор Опера-Комик, поручил мне написать три действия на текст «Фебы» Анри Мельяка. Я прочел его, потом еще раз прочел — и ничто меня не прельстило. Я был настроен против этой работы. И оттого становился нервным, нетерпеливым. В порыве решимости я отправился к Анри Мельяку.

Счастливый автор стольких замечательных произведений, неизменно успешный Мельяк сидел в своей библиотеке посреди прекрасных редкостных книг — целого состояния, сваленного в антресольной комнате дома номер 30 по улице Дрюо, где он проживал. Я увидел, как он пишет, сидя за круглым столиком рядом с другим большим столом в стиле Людовика XIV. Едва он меня заметил, как просиял широкой восхищенной улыбкой, думая, что я принес ему новости о его «Фебе», и спросил:

— Она закончена?

После приветствия я сразу же ответил, быстро, но не слишком убежденно:

— Да, закончена. О ней мы больше говорить не будем.

Лев, посаженный в клетку, был бы, наверное, менее пристыжен. Я находился в страшном замешательстве, мне уже рисовались пустота, небытие вокруг собственной персоны, но бросившийся в глаза заголовок поразил меня, заставил прозреть:

— Манон! — вскричал я, указывая пальцем на книгу Мельяка.

— «Манон Леско»? Вы хотите «Манон Леско»?

— Нет, «Манон»! Просто «Манон»!

Мельяк с некоторых пор отдалился от Людовика Галеви и связал свое творчество с человеком тонкого и возвышенного ума, обладавшим к тому же широким сердцем, каким был Филипп Жиль.

— Приходите завтра обедать к Вашетту, — сказал мне Мельяк. — Я расскажу вам, что собираюсь сделать.

Приглашая меня таким образом, он догадывался, что моя душа гораздо более изнывает от любопытства, чем желудок от голода. Итак, я пришел к Вашетту и под салфеткой обнаружил (что за чудесный, неописуемый сюрприз!)… два первых акта «Манон».

Долгое время идея этого произведения преследовала меня неотступно. Это была воплощенная мечта!

Несмотря на то, что я пребывал в постоянном волнении из-за репетиций «Иродиады», а частые поездки в Брюссель выбивали меня из колеи, летом 1881 года я уже вовсю работал над «Манон».

Тем же летом Мельяк переехал в павильон Генриха IV в Сен-Жермен. Я приходил к нему обыкновенно к пяти часам вечера, когда, как я знал, у него заканчивался рабочий день. Именно тогда, прогуливаясь вместе, мы придумывали новые ходы в пьесе. Именно так родилась сцена в семинарии и для усиления контраста с ней я придумал действие в Трансильвании. Как же нравилось мне это соавторство, когда мы обменивались идеями, никогда не сталкиваясь, ведомые общим желанием достигнуть такого совершенства, какое только возможно. Время от времени к нам за ужином присоединялся Филипп Жиль, и я очень дорожил его участием. И какие же теплые воспоминания сохранил я о времени, проведенном в Сен-Жермене, о великолепной террасе, о пышной зелени его лесов.

Работа быстро продвигалась вперед, когда в начале лета 1882 года мне понадобилось возвратиться в Брюссель. Занимаясь в Брюсселе различными делами, я приобрел замечательного друга в лице Фредерикса, который, мастерски владея пером, вел музыкальную критическую колонку в «Индепанданс Бельж». Он играл видную роль в журналистике своей страны, однако ценили его и во французской прессе. Это был очень достойный человек с прекрасным характером. Его выразительное, умное, открытое лицо сильно напоминало Коклена-старшего[14]. Он, увы, стал одним из первых дорогих мне друзей, которым смежил веки вечный сон, и их нет более здесь ни для меня, ни для тех, кто также их любил.

Наша Саломея Марта Дювивье, продолжавшая исполнять эту роль в «Иродиаде» и в новом сезоне, переехала на лето в деревенский дом неподалеку от Брюсселя. Мой друг Фредерикс однажды отвез меня к ней, и, так как у меня были с собой первые акты «Манон», я решился устроить уединенное прослушивание для него и его прекрасной артистки. Впечатление, вынесенное с этого предприятия, вдохновило меня продолжать работу.

В Бельгию тогда я вернулся потому, что мне сделали предложение поехать в Голландию на весьма привлекательных условиях. Один господин, большой любитель музыки, хладнокровный более по видимости, чем на самом деле, как это часто бывает в стране Рембрандта, нанес