безумие и бурные овации в Италии! Во Франции я ощущал себя потерянным, тогда как все остальное было реальным.

Глава 13

Консерватория и Институт

Я получил официальную бумагу о своем назначении преподавателем консерватории и поехал в Париж. Мог ли я тогда подумать, что возвращения не будет, что я говорю «прощай» нашему приюту в Фонтенбло? Жизнь, которая мне предстояла, отнимала у меня летние труды в прекрасном мирном одиночестве, время, когда я бывал так счастлив вдали от городского шума и давки.

Если, как говорят поэты, “habent sua fata libelli”[11], то можем ли мы также считать, что наша судьба фатальна, неизбежна? Против течения не пойдешь. Но сладостно бывает следовать ему, особенно если путь лежит между цветущих надеждой берегов.

Дважды в неделю, по вторникам и пятницам в половине второго я начинал занятия в консерватории. Признаюсь вам, что я был счастлив сидеть в этом кресле, в том самом классе, где ребенком выслушивал уроки своего учителя и получал от него советы. Ученики… я воспринимал их как своих детей, даже, скорее, как внуков, которые должны проникнуться знаниями, которые они от меня получают, и в то же время мною руководили воспоминания об обожаемом моем учителе, внушавшем эти познания мне самому. Однако молодые люди, с коими мне приходилось иметь дело, казались почти моими ровесниками, и, дабы побудить их трудиться, я ободряюще говорил: «Вы приобретаете теперь друга, желающего быть таким же хорошим учеником, как вы сами». И трогательно было видеть почтительность, какую они начинали проявлять ко мне после первого же дня занятий. И как же был я счастлив, когда, время от времени, подслушивал их разговоры, где они пересказывали друг другу впечатления от произведения, услышанного накануне, или суждение о том, что должны были играть на следующий день. В начале моей преподавательской деятельности этим произведением был «Король Лахорский».

Таким я оставался на протяжении последующих восемнадцати лет, другом и «патроном», как сами они говорили, внушительного числа молодых композиторов. Кто расскажет о том, сколько радости приносили мне ежегодные их успехи на конкурсах по фуге, и насколько мое преподавание оказывалось полезным мне самому. Он заставляло меня становиться более искусным, насущная необходимость побуждала делать все, что следовало, в точном соответствии с предписаниями Керубини[12]. Каких только прекрасных чувств я не испытал в эти восемнадцать лет, когда что ни год Римская премия доставалась одному из учеников моего класса! Как же не терпелось мне тогда прийти в консерваторию, к своему учителю, дабы воздать ему заслуженные почести! Я все еще вижу по вечерам из окон своей тихой гостиной, чьи окна выходят в ныне опустевший двор консерватории, как я рассказываю Эмилю Рети о счастье наблюдать успехи своих подопечных.

И несколько лет назад они трогательно доказали мне свои чувства. В декабре 1900 года я пришел к своему издателю и застал у него Люсьена Ильмаше, ныне уже ушедшего, в обществе былых пансионеров. На пергаментных листках, что он мне принес, было более 150 подписей моих бывших учеников. Листы собрали в книжку ин-октаво и переплели в левантийский сафьян, украшенный звездочками. На форзацах, наряду с красиво выписанным моим именем, стояли даты 1878–1900. Подписям предшествовал следующий текст:

«Дорогой учитель, в связи с назначением вас высшим офицером ордена Почетного легиона, ваши ученики счастливы объединиться и поднести вам это свидетельство глубокой и пылкой признательности».

Среди обладателей Большой Римской премии, доказавших мне таким образом свое уважение, были Люсьен Ильмаше, Анри Рабо, Макс д’Оллон, Альфред Брюно, Гастон Карро, Ж. Марти, Андре Флош, А. Савар, Кроче-Спинелли, Люсьен Ламбер, Эрнест Море, Гюстав Шарпентье, Рейнальдо Хан, Поль Видаль, Флоран Шмитт, Энеску, Бемберг, Лапарра, д’Ар кур, Малерб, Ги Ропарц, Тьерсо, Ксавье Леру, Далье, Фалькенберг, Ч. Сильвер и другие замечательные ученики моего класса.

Амбруаз Тома, видя, что я и не думаю подавать заявку в Институт, тогда как он оказал мне честь, предложив это сделать, пожелал напомнить мне, что у меня есть еще два дня, дабы отправить письмо и выставить свою кандидатуру в Академию изящных искусств. Он советовал написать как можно короче, не перечислять еще раз все свои звания, ибо на них попросту не обратят внимания. Это разумное замечание немного меня задело.

Выборы назначили на субботу, 30 ноября. Мне было известно, что нас, претендентов, довольно много, в том числе явным фаворитом казался Сен-Санс, другом и почитателем которого я был и остался навсегда. Я последовал благому совету Амбруаза Тома, хотя менее всего надеялся на избрание.

В тот день я, как обычно, проводил уроки в разных частях Парижа. Однако утром я сообщил своему издателю Артману, что между пятью и шестью часами буду у ученика на улице Бланш, 11, и, смеясь, добавил, что он знает теперь, где меня искать, чтобы известить о результате, каков бы он ни был. Артман в ответ торжественно заявил: «Если вы к вечеру будете членом Института, я дважды позвоню, и вы сразу все поймете!»

Я вел урок фортепиано, полностью отдаваясь своему занятию: разбору «Прогулок одинокого мечтателя» Стефана Геллера (ах, Геллер! Что за музыкант! Фортепианный Альфред Мюссе, как о нем говорили), когда услышал два настойчивых звонка в дверь. Вся кровь отлила у меня от лица, и ученик не мог понять, по какой причине. В комнату вбежал слуга и сказал: «Там два господина желают обнять вашего учителя!» Все разъяснилось. Я ушел с этими «господами», все еще более изумленный, нежели счастливый, оставив ученика, быть может, еще более довольным, чем был я сам.

Придя к себе на улицу Женераль-Фуа, я увидел, что меня опередили новые и знаменитые мои коллеги. Они оставили у консьержа поздравления, подписанные: Мессонье, Лефюэль, Баллю, Кабанель. Мессонье принес свой бюллетень, где было указано два голоса, поскольку победил я во втором туре голосования. Поистине, такого автографа я никогда в жизни не получал!

Две недели спустя граф Делаборд, бессменный секретарь Академии изящных искусств, как полагалось, ввел меня в зал заседаний. Новым членам общества положено было одеваться в черный костюм с белым галстуком. Но тем, кто видел меня на этом приеме — во фраке, в три часа дня! — могло показаться, что я меня сегодня свадьба. Я занял место в зале: в том кресле, где сижу и теперь. С тех пор прошло уже тридцать три года.

Через несколько дней я воспользовался новыми привилегиями, чтобы присутствовать на приеме Ренана под куполом. Лакеи не были еще со мной знакомы, и не