– Из мента – человека?! – зло вставил «свои три копейки» Щука.

Он только что закончил проверку возвращенных ему вещей и был зол, потому что недосчитался двух пластинок жевательной резинки.

– Я лучше здесь уж как-нибудь. Целее буду, – все так же спокойно ответил дежурный. За время службы он, видимо, уже привык к подобного рода высказываниям.

– Ну стой, стой. Может, чего и выстоишь, – бросил ему Скала и вместе со Щукой направился к выходу.

Настроение у обоих превосходное, наступающий вечер обещал быть, как всегда, приятным во всех отношениях. И если бы не поручение Адвоката, все вообще было бы замечательно.

– Хочу жрать, как пес, и трахаться, как кролик! – сказал Щука и, заржав, добавил: – КПЗ – для здоровья полезно, понял, а?!

* * *

Скалу и Щуку отпустили. Интересно. Почему отпустили, понятно – на них, как ни странно и печально для Вершинина, ничего нет. Но возникает другой вопрос – зачем было брать? Не понимаю. А мне не нравится, когда я чего-то не понимаю. Вот странное свойство. Наверное, даже вредное. Из-за него я не могу быть счастлив. Не то чтобы вообще, но редко могу себе позволить это нештатное состояние – счастье. А почему? Потому что нормальный человек, если чего-то не понимает, подумает об этом, ну, пару секунд, ну, минуту. И махнет рукой. Очень полезный навык, кстати. Уметь махнуть рукой – важно, иначе можно надорвать голову. А я вот не боюсь надорвать. Если чего-то не понимаю – ну, хоть режь меня, не успокоюсь, пока не пойму. Зачем Вершинин организовал эту бойню на стадионе? Нет. Я не думаю, что он специально организовал бойню. Бойню он, конечно, устроить любит, это видно по лицу, но, видимо, он все же пытался организовать операцию. Задержание Скалы и Щуки? Ну хорошо. Задержать этих двоих отморозков, да еще и с поличным, – это дело. Но «с поличным» пытался устроить уже сам, значит, не имел фактов. Не имел ничего, кроме собственного убеждения, что этим двоим на свободе – не место. Глеб Жеглов, «вор должен сидеть в тюрьме». Да, знакомый стиль. Но зачем Скала и Щука там оказались? Откуда Вершинин знал, что они там окажутся? Они пришли на встречу с нашими сотрудниками. Зачем? Почему на встречу не пошел сам Вершинин? Испугался? Это вряд ли. С трудом могу себе представить, что его может напугать. Отваги у Вершинина не занимать, хотя всем было бы лучше, если бы отваги у него было меньше, это точно. Тогда почему? Пока – сплошные вопросы.

По-прежнему не могу понять, что там происходит с его женой. Я получил ее фотографии. Вот опять, к разговору о фотографиях. Был цветущий человек, потом авария, не самая страшная. И потом – месяцы в клинике. На фотографиях – мягкое, немного растерянное лицо, ничего особенного не вижу. Но что-то там есть. Не вижу, но чувствую, есть что-то.

В конце концов, мне деньги платят за это. Зато я умею чувствовать то, что не схватывает даже цифровая фотография.

* * *

Она лежала на больничной кровати, вытянувшись в струнку, но не напряженно, а спокойно и безмятежно. На лице, еще недавно бывшем мертвенно-бледным, появился легкий румянец. Красивая женщина. Даже казенная, застиранная ночная сорочка в кошмарный мелкий голубенький цветочек не портила ее, а, наоборот, придавала ей еще большую женственность. Она спала.

Так думали все – и врач, и медсестры, заходившие к ней в палату каждые полчаса, и даже дочь, стоявшая сейчас около постели.

Но это неправда. Она летала, даже не летала, а парила, и эту правду знала только она одна. Такое парение не сравнимо ни с чем. Она чувствовала, как ее тело растворяется в пространстве и от нее самой остается только ОНА, одинокая, застывшая в ожидании чего-то еще большего и прекрасного. Мимо летели века, планеты... Было легко. Так легко.

Но потом приходило ЭТО.

Тело, наливаясь свинцом, опять начинало обретать вес и свою мерзкую материальную сущность. Наступала расплата за полет. Теперь она уже лежала на красной, выжженной земле, и сквозь нее медленно, но неуклонно пробивались молодые, сильные и упругие побеги бамбука. Бесконечно медленно раздвигая и прорывая ткани, они нанизывали на себя ее тело.

Но сейчас ей было хорошо.

Она улыбнулась, и ее влажные губы прошептали:

Во сне сегодня я летала,

Кружилась и парила.

Мне фея этот дивный сон

Любезно подарила...

Врач заботливо обнял за плечи ее дочь, заглянул ей в лицо и улыбнулся.

– Сейчас ей хорошо, поверь мне, уж я-то знаю. Лекарство для мамы я приготовил, вечером заберешь. Иди, тебя ждет отец. Вот, передай ему. – Врач вложил ей в руку свернутый вчетверо лист бумаги и добавил: – Там все написано. Цены, кстати, указаны тоже.

– Он заплатит, я вам обещаю.

– Ты пойми, это лекарство даже по рецепту не выдается. Клятва Гиппократа здесь не работает. Ну, беги.

Девочка посмотрела на счастливо улыбающуюся мать и еще раз твердо сказала: «Он заплатит».

Когда за ней закрылась дверь, врач подошел к постели больной, слегка отбросил одеяло и, скрестив на груди руки, задумчиво застыл.

Он откровенно рассматривал ее и странно улыбался.

Она тоже слабо улыбалась.

Но врач, как никто, знал, что улыбается она – не ему.

* * *

А Вершинин сидел на скамейке в больничном сквере в окружении стариков и старушек, которые на непонятном ему языке о чем-то бесперебойно ворковали. В руках он держал две порции обжигающе холодного мороженого и размышлял. Да, как ни удивительно, так же, как и его коллега Суворовцев, Вершинин любил поразмышлять. Правда, делал он это много реже, чем Суворовцев. И размышлял в других ситуациях. Это с ним случалось, когда, пусть даже на короткое время, он выпадал из обоймы или, иными словами, вынужденно отдыхал. Вечер был чудный, и думать о работе хотелось меньше всего, тем более, о предстоящей встрече со Скалой. В этот короткий миг Вершинин размышлял о том, что – да пошли они все! Это была одна из самых любимых его мыслей, которую он открыл для себя давно и время от времени совершенствовал, прибавляя к ней различные выводы и заключения.

В этот раз он сформулировал эту поразительную мысль так: да пошли они все, буду есть мороженое.

На высоком крыльце клиники неожиданно возникла знакомая фигура дочери. Немного постояв и оглянувшись по сторонам, она заметила отца, быстро сбежала по ступенькам и направилась к нему через больничный двор.

«Как же быстро они растут! Эта женщина – моя дочь! Че они расти стали так быстро, а? Может, экология? Надо их за город вывозить почаще, там воздух лучше. Ну то есть хоть раз», – подумал Вершинин и, улыбаясь, как умеют улыбаться только два человека – Бельмондо и Вершинин, двинулся навстречу дочери.

– Будешь клубничное или ванильное? – спросил он и в ту же минуту почувствовал себя великовозрастным идиотом.

– Мороженое я могу купить себе сама, – ответила она и, прямо и больно, добавила: – Было бы на что. – Потом сунула ему в карман записку врача. – Там все написано. Цены тоже. Вечером забираем ее. Не забудь привезти деньги.