Нет, конечно, в нашей работе принято внимательно относиться к фотоматериалам и, на всякий случай, не выбрасывать, если не знаешь точно, что не пригодится. Я понимаю, что поэтому так и «занесло пургой» кабинет Вершинина. Ведь в нашей работе бывают совершенно другие по значимости фотографии, иногда вовсе не художественной. Если человек пропал два года назад и уже два года гниет в сугробе где-нибудь в придорожной лесополосе, а те три снимка, которые были сделаны случайно его подругой, – это последний день его жизни, тогда конечно. Тогда «следаки» эти фотографии распечатают, приобщат к делу, а может, и на стенку повесят. Может, даже появится потом на досках под заголовками «Их разыскивает милиция» неузнаваемый ксерокс, на котором некий гуманоид, человек без четких контуров лица...

Потому что в нашей работе изображение, иногда даже случайное, может стать фактом, может даже уликой. Но в обычной жизни зачем плодить столько изображений? Скоро айфоны и карманные видеокамеры, наверное, будут включаться каждые пять минут, чтобы снять в автоматическом режиме, как вы говорите по телефону, стоите в пробке, сидите на идиотском совещании, жуете, смотрите сериал про то, как сто плохих людей, как ни стараются, не могут победить одну хорошую девушку с ребенком на руках и огромной волей к жизни. И можно будет выкладывать эти объемные файлы, с тайтлами: «Я живу, 2010 год». А в файле – весь год, день в день, минута в минуту. Кто хочет смотреть, пожалуйста, подробнейший фотоотчет. Появятся даже цифровые маньяки, которые всю жизнь будут проводить, фиксируя все, что делают. Проснулся – тут же снял. Выпил кофе – снял с трех точек. Вечером цифровой маньяк смотрит, что снял за день. Все правильно, все зафиксировано. Будут существовать даже единые хранилища отчетов о жизни, куда начнут складывать информацию, исчисляемую какими-нибудь квазибайтами.

Зато, чтобы детально изучить день из жизни одного гражданина, скажем, подозреваемого, другому гражданину, скажем, следователю, не придется бегать с вытаращенными глазами по ста свидетелям. Съездил в квазиархив и, пожалуйста, все увидел. Квазибайты его алиби, например, тоже неделю отсматриваешь. Квазибайты идут, служба идет, попкорном запасся, 3D-очки надел – смотришь материалы к делу. Не работа – сплошное удовольствие.

Я помню времена, когда фотографии проявляли в ванной комнате, с выключенным светом, под красной лампой... Магия. Тайна. «Папа, ты что там делаешь?» – «Не входи! Я фотографии печатаю!» Алхимия! За всю жизнь у человека могло остаться не больше десятка пленок.

А во времена моего деда фотографий было еще меньше. Если от человека оставалось одно четкое фото за жизнь, это уже хорошо. Одно это фото могло быть и на стене его квартиры, и на всех его документах для властей, и на его могиле. По нему же, по этому старому фото, его внуки-правнуки представляют себе – если, конечно, им это интересно – характер своего предка, его жизнь, его привычки. Но разве можно разглядеть человека на изображении? Можно было бы снять такое кино и назвать его «Одна фотография». История одной фотографии полузабытого предка. О том, как жил человек, трудился, воевал даже и была у него за жизнь – всего одна фотография, и осталась после него – одна нечеткая фотография. Большая пальмовая, считай, в кармане. Да, много фильмов можно было бы снять. Я люблю кино. И когда-нибудь сниму свой фильм. Когда-нибудь...

И люблю разглядывать фотографии. Вот даже у Вершинина на стене их – сотни. Но что по ним можно понять? И кого на них можно узнать?

Для меня всегда было загадкой, как некоторые наши спецы умеют «собрать» из отрывочных показаний свидетелей фоторобот преступника. Смотришь на такой фоторобот – ну, чистый марсианин. Приметы такие: мужчина средних лет, волосы темные, одет в штаны. Но самое удивительное – есть у нас такие спецы, что по этим фотороботам находят того самого, средних лет, в штанах, и он реально оказывается ТЕМ самым преступником. И плачет: как вы меня нашли? Да так, по фотороботу, милый мой.

Интересно, как бы выглядел мой «словесный портрет»? Высокий мужчина средних лет, одет в костюм, похож на Стэтхема, вооружен, при задержании соблюдать осторожность. Да, и ведь такой, как Вершинин, нашел бы меня! «Взял» бы – не факт, но ведь нашел бы. Что ни говори, а есть у нас кадры.

Что дальше делать по Вершинину? Пока не знаю. Пока ограничимся генеральной уборкой в его кабинете. Теперь – моем. А мне здесь нравится. А это кто? Ничего себе.

* * *

Суворовцев заметил в центре варварски собранной Вершининым на стене гигантской фотографической композиции большой, вырезанный из какого-то глянцевого журнала снимок Наоми Кэмпбелл. Как человек, привыкший во всем разбираться методично, он остановился на нем и, видимо, какое-то время размышлял о той сложной операции, которую проводил Вершинин и в ходе которой в круг подозреваемых попала чернокожая дива. Так и не представив себе ясно эту операцию, Суворовцев, как делал со всеми другими фотографиями, просто сорвал ее со стены. Под фотографией Наоми, прямо на стене, красной помадой было четко написано: «Вершинин – ты идиот!»

Это был явно крик раненой женской души, и Суворовцев даже рассмеялся. Беззвучно.

* * *

Могу, пожалуй, уточнить свои планы. Новая метла – по-новому метет. Мне нужно повести себя, как подобает новой метле. Поднимется пыль. И не только. И, возможно, в этих – пыли и не только – я найду нечто интересное.

* * *

Служебные материалы Вершинина изучил и архивировал. В материалах мной обнаружено несколько изображений, прямо указывающих на интерес Вершинина к ключевым наркогруппировкам и их руководителям. Очевидно, что Вершинин в ходе оперативной работы сталкивался и работал с информацией, представляющей большой интерес для представителей таких группировок. Однако материалов, прямо или косвенно подтверждающих нештатное общение Вершинина с таковыми, не обнаружено.

Маршрут до больницы, куда поместили жену, Вершинин знал наизусть, поэтому ехал, не задумываясь о светофорах и поворотах.

Это была даже не больница, а скорее клиника высокого уровня, поэтому ее услугами пользовались многие чиновники и даже представители посольств. Почему супруга выбрала именно ее, Вершинин не задумывался. Хорошая клиника, и все.

Он все время, и не только потому, что по его поводу теперь было начато служебное расследование, думал о чудовищном провале на стадионе. Как могло случиться, что операция, подготовленная и проведенная фактически без подготовки, почти с ходу, была так тщательно отслежена и отснята? Конечно, подстава, и высокого уровня. Но кто занялся его, Вершинина, дискредитацией с таким профессионализмом? Он сразу понял, что кассету, показанную Бердяевым, снимали не телевизионщики. В той неразберихе они бы так не сняли. Да и вообще, до начала побоища на поле шла игра, и они снимали игру, им было не до того. А тот, кто снимал кассету, с самого начала «работал именно по нему».

Вершинин шел по длинному коридору клиники и с каждым шагом все яснее понимал, «откуда дует ветер». Кассету Бердяеву передал некий адвокат. Можно предположить, что это человек Седого и съемку делали его люди. «Это логично, это понятно. Но вот зачем передавать ее Бердяеву? Зачем заставлять меня приносить извинения? И чего же они от меня хотят? Что это за вещь такая, которую я должен им вернуть?»