– Бу-ми! Суруде-ми! Эй-ми мучудя-ми окин-да!

Рванувшийся к ней Кирилл словно ударился об этот надрывный крик – и остолбенел, не сводя взгляда с Ольги. Пальцы его разжались, руки повисли, он покачнулся, но вдруг рванулся к двери, пробежал несколько шагов, потом схватился за грудь, крутнулся на одной ноге, снова обратив на Ольгу взгляд своих страшных белых глаз, захрипел – и внезапно рухнул навзничь. Забился – сначала неистово, хватаясь то за горло, то за грудь, то за лицо, оставляя на нем кровавые царапины, потом дергался тише, тише… судорога, другая – еще слабее… и он замер.

Люди, до сей минуты стоявшие в оцепенении, наконец очнулись: бросились к нему, подняли, положили на свободную кровать, расстегнули одежду.

Из коридора вбежали, привлеченные шумом, Борцов и заведующий реанимационным отделением.

Поднялась суматоха.

Кирилла немедленно интубировали, вставив в трахею пластиковую трубку, подключили к аппарату искусственной вентиляции легких. Делали закрытый массаж сердца и кололи адреналин, вводили в вену лекарства, использовали дефибриллятор… И снова, и снова, и снова… Периодически на экране монитора регистрировались сердечные сокращения, но тут же утихали.

Это длилось больше часа, в течение которых Ольга лежала в страшном оцепенении, словно веревками связанная, дыша с трудом, и только одно слово бестолково толклось в голове: «Почему? Почему?!»

А врачи все возились, возились с безжизненным телом… почему-то никому и в голову не пришло перевезти Кирилла в другое помещение. Впрочем, где, как не в реанимационном зале, немедленно нашлось все, что было необходимо для реанимации?.. Люди бились над ним, и ни у кого не хватало сил первым сказать: «Он умер, все наши усилия напрасны».

Наконец Борцов выпрямился, поднял красное, отяжелевшее, отекшее от бессмысленных усилий лицо, покачал головой.

Главный, помогавший ему, тоже разогнулся с усилием, окинул взглядом измученных врачей и опустил глаза:

– Бесполезно. Отметьте время смерти.

Они вышли.

Кирилла накрыли простыней, переложили на каталку и увезли.

Врачи и медсестры тоже ушли; дольше других задержалась санитарка, которая сгребла постельное белье с той кровати, на которой только что пытались вернуть к жизни Кирилла.

Наконец ушла и она.

Так никто и не подошел к Ольге, не крикнул гневно, обвиняюще, глядя ей в лицо: «Что ты ему сказала? Как ты его убила?!»

Можно было подумать, что ее страшные слова так никто и не услышал, кроме Кирилла…

В давние времена

По пути в деревню, которая оказалась не так уж и далеко, и Луша, конечно, еще вчера бы до нее дошла, кабы блукатый (ох, не зря так лешего зовут!) не заставил ее по лесу блукать, постепенно смирилась она с тем, что произошло. Сделанного не поправишь, отрезанную косу не приклеишь, потерянного девичества не найдешь и не воротишь! Теперь она думала только о том, чтобы никто ничего не узнал по ее виду, чтобы никто догадаться не смог, что с ней произошло, в чьи лапы она угодила.

Но чем выше поднималось солнышко, чем ярче становился день, тем отчетливей видела Луша, что только слепой не догадается, что ее всю ночь кто-то почем зря валял-канителил. Ладно, что коса растрепана и из нее торчат трава да ветки: это ерунда, косу вычесать да переплести можно; ладно, что кофтенка изодрана в клочья, – и это ерунда, можно сослаться на ветки, которые немилосердно цеплялись за одежду и рвали ее. Но что делать с юбкой да сорочкой, которые кровью испятнаны там и сям?! Луша попыталась было пятна эти травой озеленить, однако ничего не получилось, только еще пуще видимо позорище ее сделалось.

На счастье, вскоре дошла она до речки и отмыла ноги от кровищи. Юбку да сорочку застирала, вздохнула было с облегчением, однако тут же и спохватилась: в деревне-то не покажешься раньше, чем одежонка просохнет. Это ж сколько ждать надобно! А ну как принесет нелегкая девок да баб, которые в эту пору то по грибы, то по ягоды только и знают что бегают?

И словно черт подзудил: не успела Лушенька этак-то подумать, слышит – окликают там и сям:

– Лушка! Лукерья! Отзовись, Лушенька-подруженька! Ау-у! Да куда ж ты запропала, глупая?

Да ведь это ее ищут, с ужасом сообразила Луша. Вот-вот из ближних кустов вывалятся и увидят ее растелешенной! Сразу догадаются, с чего это вдруг вздумалось в лесной реченьке постирушки устраивать!

Тут вдруг Луше словно кто-то в ухо шепнул: «Одевайся, дура, да в воду сигай!»

Мигом напялила она сорочку, юбку – и прыг в речку! Только успела окунуться с головой, как на берег вывалилась ватага молоденьких бабенок и девок, которые звали ее на разные голоса, да вмиг онемели, увидав подругу по шейку в воде.

– Что ж там делаешь, Лушенька? – спросила Марфушка Петрова, которая на минувшую Красную горку сыграла свадьбу со своим любимым Ванькой и теперь стала Березкиной. – Неужто на свиданье с водяным отправилась?

Вот же зараза эта Марфушка! Почти угадала! Она вроде Груньки Васнецовой – из тех, кто в яйце иглу видит. Поосторожней с такими надо. Главное – не показать свой страх и растерянность, дерзко держаться и нахраписто.

– Все у тебя свиданья на уме, а ведь уже мужняя жена! – осуждающе воскликнула Луша. – Заблудилась я, наконец ваши голоса услышала и помчалась со всех ног, да голова что-то закружилась – с голодухи никак: ни маковой росинки во рту не было со вчерашнего утра, кузовок свой с малиной потеряла невесть где, – вот и сверзилась в воду. Хватит болтать, лучше помогите выбраться.

Ну, вытянули девки подружку на берег, дали изголодавшейся ломоть хлеба да повели в деревню. Радовались, что живая из лесу вышла, никакой медведь ее не задрал.

По пути встретилась им Грунька Васнецова. Увидала мокрехоньую Лушу – и руками всплеснула:

– Что с тобой, сестреница?!

Девки наперебой принялись ей описывать Лушины злоключения, Грунька охала и ахала, а сама на Лушу смотрела, да странно как-то смотрела – не то испуганно, не то с жалостью.

«Неужто догадалась, ведьма чертова, что со мной сподеялось?» – словно бы змейка ужалила Лушу за сердце. Отвела она глаза от Грунькиного пристального взора и убежала в свою избу.

Спать легла.

Пока ворочалась, поудобней укладывалась, сама себя успокаивала: ничего, глядишь, все и обойдется. Ну что, великое дело, обгуляли девку, всякое бывает, да ведь никто об этом не догадается, ежели она не понесла! От этой страшной мысли Луша дрожкой задрожала! А потом опять принялась себя уговаривать: да быть того не может, никто и слыхом не слыхал, чтобы девки от лешаков брюхатели!

И в голову ей не приходило, что, если даже и случалось с кем-то этакое несчастье, бедолажная об этом никому не сказывала, тайну свою позорную держала при себе, а язык – за зубами!..

Наконец кое-как успокоилась да заснула Луша, а поутру проснулась от того, что ее тошнит, да сильно-то как! Едва добежала до поганого ведра.