неизвестного слышен был неожиданно хорошо. Загорскому показалось, что он узнал голос того самого сумасшедшего, который кричал вечером. Теперь, однако, тот был совершенно спокоен.

– Кто вы? – повторил голос.

– Эдмон Дантес, – усмехнувшись, отвечал Нестор Васильевич.

Со стороны слова эти казались неуместной шуткой. На самом же деле Загорский пытался понять, с кем он имеет дело, и в каком состоянии находится этот человек: действительно ли он безумен, а если да, то до какой степени? Известно, что настоящие сумасшедшие лишены чувства юмора – мания пожирает все.

– В таком случае я – аббат Фариа, – отвечал собеседник.

Загорский вздохнул с облегчением. Кажется, сосед его вполне дееспособен.

– Скажите, любезный аббат, давно ли вы сидите в этом узилище? – спросил он.

– Здесь справа от вас ближе к полу есть небольшое отверстие, – проговорил тот, кто называл себя аббатом Фариа. – Говорите, пожалуйста, в него, я вас почти не слышу.

Нестор Васильевич нащупал руками в стене неровность, наклонился к ней, стал говорить, стараясь, чтобы звук шел прямо в стену.

– Как давно вы сидите в изоляторе?

– Пару недель, – отвечал аббат Фариа и тут же сам задал вопрос. – Судя по вашей манере говорить, вы, очевидно, каэр?

Загорский заколебался. Неизвестно, что случится завтра. Вдруг аббата выпустят и он проболтается. Нет, откровенным тут быть нельзя.

– Не совсем, – сказал он. – Вообще-то я уголовный, фармазон. Но, скажем так, повидал в жизни немало, знавал и лучшие времена.

– Ладно, – сказал аббат Фариа, – не хотите говорить, не надо. Судя по всему, вы недавно с воли. Как там дела?

– Если вы про власть большевиков, то порадовать мне вас нечем, – отвечал Загорский. – Коммунисты крепки, как никогда.

– Этого следовало ожидать, – вздохнул сосед. – Люди, лишенные морали и нравственности, обладают чудовищной жизнеспособностью.

Загорский выслушал эту банальность с легким нетерпением и, боясь, что разговор повернет в абстрактную общефилософскую колею, быстро спросил:

– Вы, случайно, не знаете, где сидит уголовник Шурка Старый?

Сосед молчал добрых полминуты. Загорский даже подумал, не случилось ли с ним чего.

– А кто он вам, – наконец спросил аббат, – родственник, друг, подельник?

Нестор Васильевич отвечал, что ни то, ни другое, ни третье, но он хотел бы задать Старому несколько вопросов.

На сей раз молчание продолжалось еще дольше. Наконец аббат вздохнул и сказал:

– Когда так, вам придется некоторое время подождать. Дело в том, что несколько дней назад Шурку расстреляли…

Проклятье! Случилось именно то, чего так боялся Загорский. С минуту Нестор Васильевич молчал. Первым заговорил сосед.

– Я вижу, разговор с Шуркой для вас был очень важным…

– Очень, – хмуро сказал Загорский. – От того, что он мог мне сказать, зависела моя судьба. А теперь, может быть, мне придется умереть…

– Почему? – спросил аббат.

Загорский махнул рукой – если Шурка погиб, нет смысла хранить тайну.

– Дело вот в чем, – сказал он, – я самодеятельный актер, играю в лагерном театре «ХЛАМ».

Аббат Фариа оживился: этот театр он хорошо знал и до того, как попал на Секирку, ходил туда регулярно, стараясь не пропускать ни одной премьеры.

– Да, – сказал Загорский. – Так вот, в лагерь я попал совсем недавно, а в театре играю всего неделю. До меня мои роли исполняли князь М-ов и актер Калитин…

– Калитина не помню, а князя знаю, – заметил сосед из-за стенки. – Человек он был хороший, а актер – никуда не годный. Впрочем, это неважно, рассказывайте дальше.

И Нестор Васильевич рассказал всю историю с убийствами.

– Так вы думаете, что актеров убил Шурка, причем сделал это по наущению начальства? – оживился Фариа. – Крайне интересная версия. И на мой взгляд, вполне правдоподобная.

– Вы полагаете? – хмуро спросил Загорский.

– Я почти уверен, что так оно и было. Вот только с заказчиком вы ошиблись. Заказал ваших актеров не Васьков, конечно – это грубая и тупая скотина. Заказал их не кто иной, как начальник лагеря Александр Петрович Ногтев.

Нестор Васильевич удивился. Что за ерунда, зачем Ногтеву убивать лицедеев? Аббат отвечал, что наверняка, конечно, он знать не может. Но есть основания полагать, что Ногтев бредит театром и в глубине души считает себя великим актером. Ногтев думает, что он утонченная личность, завидует изяществу и благородству аристократов и желал бы сам с ними сравняться. Но в жизни сделать это невозможно, и он хотел бы по меньшей мере играть аристократов в театре. Однако сказать это напрямую Ногтев, конечно, не мог и решил таким образом намекнуть театральным деятелям…

– Хламовцам, – уточнил Загорский.

– Да-да, именно хламовцам, – подтвердил аббат Фариа. – Так вот, он надеялся, что, когда место освободится, на главную роль могут пригласить его. И тогда он просто убил конкурентов – первого, а затем и второго.

– Простите, но теория ваша звучит дико, – вымолвил Загорский, когда к нему вернулся дар речи.

Аббат с ним не согласился. Эдмон Дантес недооценивает значимости тщеславия, это одно из самых сильных чувств. А уж неудовлетворенное тщеславие само по себе способно разорвать человека на части. Это так же больно, как счастливый соперник в любви. Может быть, даже больнее.

– Ну, предположим, – сказал Нестор Васильевич несколько нетерпеливо. – Предположим, Ногтев заказал Шурке убить князя, потом Калитина – и что дальше?

– Выполнив заказ, Шурка, видимо, надеялся, что его оставят в покое. Однако я думаю, что на следующую же ночь его самого попытались убить другие уголовники. Ногтев, так сказать, стал заметать следы. Шурка понял, что в лагере ему не жить и решил удариться в бега. Но неудачно. Его поймали, водворили в Секирку, здесь он пробыл день и часть ночи, и рано на рассвете его тайком увели. После чего я услышал два отдаленных звука, похожих на выстрелы, и Шурка больше не вернулся.

Звуки, похожие на выстрелы не означают, что расстреляли именно Шурку. Загорский предположил, что Старого могли отправить обратно в роту.

– Могли, – согласился аббат. – хотя это крайне маловероятно. Во-первых, за попытку побега здесь обычно держат месяцами, а не одни сутки. А, во-вторых, вы, судя по всему, искали его в лагере – и не нашли?

Загорский молчал.

– Миль пардон, – продолжал аббат Фариа. – Насколько я понял, все роли убитых отдали именно вам. Если мы правы, и их убили по заказу Ногтева, то примите мои глубочайшие соболезнования – этот человек ни перед чем не остановится…

– Давайте-ка спать, – перебил его Нестор Васильевич, – утро вечера мудренее.

Глава восьмая. Восставший из мертвых

Изъятый на следующий день из Секирки Загорский был задумчив и немногословен.

– Бога ради, скажите, что адский ваш променад прошел не впустую, – сказал Миша, пока они шли к своей роте. – В противном случае Коган меня убьет. Пока он уламывал Васькова вас отпустить, у него поседели волосы даже на груди.

Загорский отмахнулся: не так уж это страшно, на груди волосы можно и побрить. Парижанин напомнил ему, что они в лагере, среди уголовников, у которых свои представления о чести и мужественности. А если серьезно – что все-таки удалось ему узнать в штрафном изоляторе?

– Простите, Миша, – отвечал Нестор Васильевич, – но этого я не могу сказать даже вам.

На это Парижанин обиженно заметил, что господин фармазон уж слишком скрытен для своей масти. Кем, интересно, был он до того, как взялся толкать бриллианты и золото?

– Мсье Егоров, вы можете и дальше упражнять свою наблюдательность, но я бы вам категорически не советовал предавать огласке любые ваши догадки, – строго сказал Нестор Васильевич.

Миша поднял руки: сдаюсь. В конце концов, неважно, кто такой Василий Иванович Громов, важно, что они прямо сейчас двинутся на репетицию новой пьесы, которую написал Лидин. Кстати, вспомнил Парижанин, Громова искала женщина.

– Что за женщина?

– Из каэров, графиня К.

– Мне нужно с ней встретиться! – немедленно объявил Нестор Васильевич. – Как это сделать?

Миша объяснил, что это не так просто – женбарак обнесен колючей проволокой и хорошо охраняется. Проще всего обратиться к шпане –