Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Слышали, Катерина объявилась? – голос Миши дошел до Загорского, как сквозь вату.
– Да ну, – ахнули все, – а кто отец?
Отцом ребенка актрисы театра ХЛАМ Катерины Голиковой оказался уголовник Шурка Старый. Почему Шурка, никто вопросов не задавал – это был лихой и бесстрашный вор, красивый, как Рудольфо Валентино[24]. И хотя был он настоящий уголовник, то есть человек дурной и жестокий, женщины, что называется, в штабеля перед ним укладывались.
– Так он из-за Катьки бежать пытался? – удивился Акарский.
Нестор Васильевич навострил уши. Шурка пытался бежать? Когда?
– Да вот где-то дней пять назад, – отвечал Глубоковский. – Как раз перед тем, как мы вас на роль ввели.
Хламовцы объяснили неискушенному в лагерной жизни Загорскому существующий порядок вещей. Женщины, хоть и жили в отдельном женбараке, с мужчинами так или иначе все равно пересекались. В первую очередь касалось это лагерного начальства самых разных уровней. Судьба женщин в этом случае складывалась по-разному: иных просто насиловали, других делали шмарами, то есть любовницами. Оказаться шмарой начальства было противно, но выгодно. Связи же между заключенными категорически запрещались. Если узнавали, что заключенные встречаются, их ждал штрафной изолятор: его – на Секирке, ее – на Заяцком, или, иначе, Заячьем острове. В изоляторе легко было повредиться умом, потерять остатки здоровья или даже вовсе умереть. Потому-то заключенные изо всех сил и скрывали свои связи. Впрочем, удавалось это далеко не всем.
Хуже всего, если женщина беременела. Раньше или позже это становилось заметным и ей приходилось «объявляться», то есть сообщать о своей беременности. От изолятора, однако, беременность не спасала. Более того, после родов ребенка у матери обычно забирали, а роженицу отправляли на самые тяжелые работы – на кирпичный завод.
– Почему же бежал Шурка? – спросил Загорский.
Мнения разошлись. Одни считали, что, узнав о беременности Катерины и неизбежном наказании, тот решил пойти во все тяжкие. Другие сомневались: уж больно велик был риск. Опытный вор как-нибудь перетерпел бы изолятор, а вот при побеге и застрелить могли. В целом же об истинной причине побега можно было только догадываться.
Загорский, наверное, не обратил бы внимания на всю эту историю, если бы Шурка не бежал на следующий же день после убийства Калитина. Что так напугало бывалого вора, раз он пустился в бега почти без шансов на успех? Этот вопрос надо было выяснить – и немедленно. Если дело обстояло так, как предполагал Загорский, Шурка мог просто не дожить до освобождения из изолятора.
Нестор Васильевич и Миша, пользуясь тем, что для хламовцев режим был не писан, вышли из кельи в ночь – проветриться. Миша закурил, Нестор Васильевич стоял так, с наслаждением вдыхая холодный весенний воздух.
– Вот что, Парижанин, – сказал наконец Загорский, глядя в холодные ночные небеса, раскинувшиеся поверх соловецкого кремля, – мне кровь из носу нужно оказаться в Секирке.
– В Секирку, Василий Иванович, попасть не так уж трудно, трудно выйти оттуда живым и здоровым, – отвечал Миша, как будто даже не удивившись странным словам Загорского.
– И как же туда попасть?
– Проще всего – нарушить дисциплину, – Миша бросил окурок на землю и растер его ногой. – Но за небольшое нарушение сначала в роту отрицательного элемента попадают, в карцер. А вы хотите сразу в Секирку. Имейте в виду, что устроить это довольно трудно. Не говоря уже о том, что вам в Секирку вообще нельзя.
– Почему? – удивился Загорский.
– Во-первых, вы у нас в премьере заняты, во-вторых, мы сейчас новый спектакль ставить будем.
Загорский на это заметил, что ему в изолятор нужно не надолго, на день-два всего, не больше.
– А зачем? – спросил Миша.
– По делу, – коротко ответил Загорский.
Парижанин только головой покачал. Нет, так не пойдет. Или Василий Иванович говорит ему все, как есть, или Миша ему помогать не возьмется. Шутка ли – в Секирку попасть, да еще и выйти оттуда на следующий день! Нет, он тут как хочет, а Миша категорически против подобного поворота дел.
– Ладно, – сказал Загорский, – ладно, объясню.
Действительно, нельзя было играть втемную со всем миром. Сейчас от позиции Парижанина зависела сама жизнь Нестора Васильевича и потому лучше было бы рассказать ему правду. Не всю, разумеется, но хотя бы ту ее часть, которая объяснила бы, чего ради он лезет на рожон.
Решив так, Загорский больше не сомневался и сказал Мише, что он и сам вполне может прижмуриться вслед за своими предшественниками. Если, конечно, не поймет, кто заказал убийство. Два подряд убийства объединены одним обстоятельством – оба убитых – актеры, и оба играли одни и тез же роли. Теперь их роли играет Загорский. Меньше всего он хочет стать третьим покойником.
По мнению Нестора Васильевича, к убийствам мог быть причастен Шурка Старый – не зря он сразу после смерти Калитина пытался бежать из лагеря. Главная сложность в том, что медлить нельзя, Шурку могут кончить прямо на Секирке. Вот поэтому надо попасть в изолятор как можно быстрее.
– А про театр вы подумали? – спросил Парижанин. – Про спектакли, премьеры? Как мы тут без вас?
– Надо изобрести такое нарушение, за которое посадят всего на день, – отвечал Нестор Васильевич.
– Да нет такого нарушения, – отвечал Миша. – В Секирку сажают за серьезные проступки, вроде побега или злостного отказа от работы. Месяц – минимум.
Нестор Васильевич думал с полминуты, разглядывая темные небеса, потом снова посмотрел на собеседника.
– Тогда вот что, – сказал он. – Я совершу самое безобидное правонарушение, за которое отправляют в Секирку. Меня посадят, а вы на следующий день пойдете к Васькову и попросите за меня, упирая на то, что без меня спектакль не состоится.
– Ага, – кивнул Миша, – и сам присяду туда же.
– Не присядете, – отвечал Загорский решительно, – вам Коган поможет. Васьков к нему прислушивается.
Глава седьмая. Змеиная нора
Секирная гора на Большом Соловецком острове возвышалась над окружающим пейзажем почти на 80 метров. Расположенный на ее вершине храм во имя Архангела Михаила с маяком на колокольне виден был издалека и вызывал содрогание даже в самых бесстрашных сердцах – именно здесь располагался мужской штрафной изолятор или, попросту, Секирка. Рядом с храмом стоял скит, приспособленный под канцелярию. С трех сторон Секирку окружали три сторожевых будки.
– Если есть ад на земле, то это Секирка, – напутствовал Загорского-Громова Миша Парижанин. – Сейчас им командует дьявол по фамилии Антипов. Имейте в виду, что послаблений от него не дождешься, а вот пулю в лоб – запросто. У Секирки два яруса. На верхнем – строгий изолятор, но вас туда не поведут. Оба яруса разделены на три отделения: общая камера, одиночные и «особые» – в особых получше, туда можно попасть за деньги. Если хотите, устрою.
– Не нужны мне особые, – с досадой отвечал Загорский, – что я узнаю, сидя один в отдельной камере? Мне как раз общие нужны.
– А если Шурка в строгом изоляторе сидит? – спросил Парижанин.
– Ну, уж из общего я как-нибудь в строгий попаду, – легкомысленно заметил Загорский.
– Я бы на вашем месте не торопился, – покачал головой Миша. – Только в самом крайнем случае. Да и вообще, все это глупость несусветная. В лагере ваша жизнь копейку стоит, на Секирке за нее и ломаного гроша не дадут. Сами же на тот свет ломитесь.
– Ничего, – отмахнулся Нестор Васильевич, – вы с Коганом меня вытащите…
Впрочем, это было легче сказать, чем сделать. Это Загорский понял, когда за ним с чудовищным лязгом закрылась дверь Секирного изолятора.
Судя по ледяному холоду, наполнявшему бывший храм, а ныне тюрьму, здесь никогда не топили. Впрочем, от холода была все-таки некоторая польза: не так воняла параша – бочка с испражнениями, стоявшая прямо там, где раньше был алтарь.
Излишним тут, видимо, считался и солнечный свет, поскольку окна в храме были наглухо забиты щитами, так что в камерах стоял вечный полумрак.
Охрана обыскала Загорского и отняла у него пиджак и фуфайку, оставив
