Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Глупость, – как показалось Загорскому, с некоторым облегчением сказал начальник административной части. – Чушь собачья.
Нестор Васильевич согласился. Действительно, глупость, всех хламовцев все равно не перебьешь. Тут уже не согласился Васьков.
– Это как раз запросто, – сказал он. – Дам приказ и завтра никакого ХЛАМа не будет, и даже следа от него не останется.
– Это конечно, – кивнул Нестор Васильевич. – Но вы же не дадите такого приказа?
– Не дам, – отвечал Васьков. – А знаешь, почему?
Загорский молчал, но глаза его спрашивали: почему, гражданин начальник?
– А потому что я культурный человек, – отвечал Васьков с удовольствием. – Культурный, понимаешь? Театр люблю, музыку, живопись, то да се. И как же я, культурный человек, закрою все эти ваши забавы? Да никак. Ну, разве что Ногтев приказ даст. Но Ногтев высоко летает, ему не до вас. Так что живите пока… под моим надежным присмотром. И мой тебе совет, Громов, играй хорошо. А то как бы возмущенная публика тебя на ножи не поставила, как других твоих коллег.
И он отрывисто и хмуро хохотнул.
– Буду стараться, – кисло сказал Загорский.
– Старайся, старайся. Ну, свободен пока…
Нестор Васильевич развернулся и пошел к двери.
– И вот еще что… – сказал ему в спину Васьков. – Если узнаю, что ты не фармазон, а контрик и масть свою скрываешь – на самую страшную казнь загоню. Комарики тебе раем покажутся, понял, нет?
– Все понял, гражданин начальник, – и Загорский строевым почти шагом вышел вон из кабинета.
Васьков задумчиво смотрел ему вслед. Потом выдвинул ящик стола, вытащил оттуда пронумерованную папку, на которой значилось «Громов Василий Иванович», открыл и углубился в чтение.
Выйдя от Васькова, Громов-Загорский отправился не на новое место жительство, в пятую роту, а почему-то в Покровский собор, где располагалась сводная рота и где он жил первое время, как оказался на Соловках. Там он вызвал на улицу Куприна и поинтересовался, как идут поиски Алсуфьева. Онисим Сергеевич закряхтел досадливо.
– Как идут? Ни шатко, ни валко идут, Нестор Васильевич. Просто так ведь не пойдешь по ротам, не станешь кричать: а который тут из вас Алсуфьев, к его превосходительству господину Загорскому, срочно! И смотреть, и вопросы задавать надо осторожно. Иначе сразу решат, что побег готовишь или какую другую поганку заворачиваешь.
Загорский задумчиво кивнул: осторожность – это правильно. И более того – пока стоит притормозить с поисками.
– Почему? – насторожился Куприн.
– Не время, – кратко отвечал Загорский, кивнул собеседнику и пошел прочь, полагая, видимо, что разговор закончен.
Однако бывший филер, очевидно, считал иначе, потому что мелким бесом устремился за Нестором Васильевичем, бормоча:
– Как же так, ваше превосходительство? Вы вот сами к художникам переехали, в место сытое, теплое, светлое, а я в холоде и голоде корячусь. Мы так не договаривались, нет, мы договаривались, чтобы все коврижки пополам… Будьте уж так добреньки, и меня как ни-нибудь к искусству приспособьте.
Загорский поморщился: а что, собственно, Онисим Сергеевич умеет в области искусства? Писать пейзажи, сочинять симфонии, или, может быть, из-под пера его выходят замечательные пьесы? Куприн злобно заулыбался: шутить изволит действительный статский советник! Да, способностями он не блещет, но только ведь и сам Нестор Васильевич не профессиональный актер. И это не помешало ему переехать к артистической богеме.
– Послушайте, – устало сказал Загорский, – вы должны понять, что я сам в ХЛАМе на птичьих правах и никого, как вы выражаетесь, приспособить туда пока не могу.
Но филер такой отговорки не принял.
– Можете, еще как можете, – он трусил следом не как человек, а как какое-то мелкое и злое животное. – Вы теперь блатной, перед вами все дороги открыты. Отчего же не порадеть родному человечку? Или вы, я извиняюсь, брезгуете моим обществом? Я, может быть, недостаточно рылом вышел, с вашей дворянской колокольни глядя? Так ведь и вы, простите великодушно, не по дворянскому своему званию тут сидите, а как фармазон. Или вы, может, передумали, хотите сменить масть и к наиболее злостным каэрам отправиться?
Загорский остановился и внимательно посмотрел на Куприна, физиономия которого искажена была трусливой и злой улыбкой.
– Вы что же, милостивый государь, шантажировать меня изволите?
Такое предположение привело Онисима Ивановича в необыкновенное возмущение. Кто шантажировать – он?! И кого – самого Загорского? Да в мыслях не было и быть не могло. Куприн ведь просто к тому ведет, что он тоже человек и ему хочется жить по-человечески, а господин Загорский этому категорически противится. Вот и вынужден он бороться за свою жизнь и счастье, как только может.
– Не юродствуйте, Куприн, – глаза Загорского загорелись темным огнем. – Вы же не хотите, чтобы от вас просто избавились?
Онисим Сергеевич захихикал. Ах, какие смешные вещи говорит его превосходительство! Нет, ничего он не боится. Он ведь, Куприн, человек опытный и в людях разбирается. Еще при государе императоре Николае Втором Кровавом у Загорского была репутация человеколюбца, едва не вровень с самим графом Толстым. Да и так видно, что его превосходительство кровью беззащитного человека марать рук не станет. Так и чего им бояться, скажите на милость?
Загудела рельса, обозначая отбой и официальное наступление ночи.
– На сегодня довольно, – сказал Загорский и быстро направился прочь. Теперь уж филер не пошел за ним, только смотрел вслед, и в глазах его стояло странное выражение: надежды, смешанной со злобой.
* * *
Нестор Васильевич и несколько хламовцев держали малый совет в келье Набу-Корейши. Загорского интересовало, знает ли кто, как продвигается следствие по делу князя и Калитина. Миша Парижанин только плечами пожал: никак не продвигается, да и нет никакого следствия. Каэры в лагере мрут как мухи, и судьба их мало кого заботит. С чего бы выделять актеров среди других?
Глубоковский поддержал Загорского: одно дело умереть, а другое – быть убитым. Если убило не начальство и не по его прямой указке, то убийца, выходит, посягнул на полномочия администрации, поставил себя над ней – а такой наглости никто терпеть не будет.
– А почему вы думаете, что убили без ведома администрации? – спросил Нестор Васильевич.
Публика изумилась: зачем бы это начальству? В конце концов, если хочет убить начальство, оно убивает без всякой конспирации, у всех на глазах. Тем более, что повод найти всегда можно.
Загорский кивал и думал. Конечно, в лагере жизнь человека ничего не стоит, а власть администрации абсолютна. Разговаривая с Васьковым, Загорский придумал экзотическую причину убийства, но если поразмыслить, не такая уж она дикая. В лагере ведь голод не только на еду, но и на внимание, признание, на простое человеческое участие, в конце-то концов. Страсти здесь кипят шекспировские даже по самому ничтожному, с точки зрения вольняшек, поводу. Люди в лагере готовы на преступление ради самых казалось бы, незначащих вещей. Так почему бы не предположить, что нельзя убить по причине творческой ревности?
– Ну, предположим, – согласился Емельянов, – предположим, что урки, на самом деле, возревновали и убили сначала князя, а потом и пришедшего ему на смену Калитина. Но почему именно их, почему, например, не Парижанина, не любого другого актера?
Загорский не отвечал. Князя, конечно, было жалко, жалко было и Калитина. Но не из-за них он сейчас доискивался истины. Если их обоих действительно убили как артистов, где гарантия, что не попытаются убить и Загорского, к которому перешли их роли? Может быть, дело не в них самих, а в том, что и как они играли? Стать трупом Загорский не торопился, а значит, надо было расследовать преступление как можно быстрее и найти убийцу раньше, чем он доберется до самого Нестора Васильевича.
Итак, первый вопрос: кому нужны были роли князя, кто мог на них претендовать? Может быть, уголовники – а именно они, судя по почерку, зарезали и князя, и Калитина – так вот, может быть, уголовники были всего-навсего чьим-то орудием? Орудие это могли использовать вслепую, но кто-то должен был его направить. А поскольку орудие это – не просто орудие, но еще и человек, его можно найти и допросить.
К несчастью, возможности расследования у Загорского были крайне ограничены. Тела убитых актеров уже преданы земле, все улики либо уничтожена, либо затоптаны. Вопрос:
