О таком актере мы мечтаем с первых дней революции. Ибо только такой актер, актер, способный вырвать из груди своей сердце и, в безграничной щедрости чувств, бросить его восторженному зрителю, лишь такой актер способен до конца излить священный пафос нашей революционной действительности.

В рождении такого актера мы видели преодоление последнего оплота традиций театра прошлого, победоносно опрокинутых театром будущего, театром нашей эпохи.

Когда-то романтик Новалис прекрасно сказал: «Хороший актер есть действительно орудие и пластики и поэзии».

Этого мы давно уже не видали на сцене. И вдруг 24 февраля – и эту дату надо запомнить – мы увидели это в спектакле «Горе от ума» в МХАТе. Мы увидели на сцене, как из странно неуверенной фигуры, не везде твердой в рисунке, иногда по-юношески захлебывающейся, обгоняющей самое себя, безнадежно проглатывающей конец целого акта (третьего), внезапно, в последнем монологе хлынуло подлинно упоительное пламя подлинных чувств. Таких, и такого диапазона, что зритель просто остолбенел. Спохватившись, он, зритель, постарался утвердиться в, на мгновенье утерянном, чувстве собственного достоинства: вспомнив свои права, он властно потребовал двадцать три раза перед уставшей публикой подниматься занавес – ради потрясшего актера, актера, которого будет в этой роли любить вся Москва, которым будут бредить, по которому будут терять голову.

По подлинно романтическому актеру.

Я не застал плеяды пламенных старцев великой традиции русского театра.

Но из всего, что мне приходилось видеть, я ни разу не был так взволнован и потрясен фактом и стилем актерской игры, как тем, что я видел в этот памятный вечер в Ливанове-Чацком.

Родился актер – новый тип романтического актера. С ним уже нельзя не считаться. Это – факт истории театра. Это замечательный и знаменательный факт. Это – следующий, новый этап театра, выход традиции МХАТа на новый путь, на новую фазу развития. И надо изумляться удивительной способности этого творческого организма, который на сорок первом году жизни способен внезапно расцвести новым ростком!

Ростком, способным чудом одного вечера взять под сомнение устоявшуюся традицию четырех десятилетий практики и, не сметая ее, начертать перед ней неслыханный путь дальнейшего роста и оплодотворения.

Ибо то, что мы знаем по спектаклям МХАТа, например, «Враги», и то, что творит на сцене Ливанов, это – разные страницы, разные даты, разные тома истории театра.

Я думаю, что мы себе еще не до конца отдаем отчет в том, что случилось. А надо ухватить это явление. Осмыслить. Понять и… сделать выводы о дальнейших путях.

Ибо не случаен восторг зрительного зала.

В его радостях и криках звучало приветствие надвигающейся смене, установившемуся театральному канону – новому театральному стилю.

Этот вечер надо записать и запомнить.

Его почти подчеркнутую будничность, несмотря на выходной день. Его внешнюю бесцветность. Случайный состав публики. Неведомый и незнакомый зритель. Незваный и не специально приглашенный. Полное отсутствие в воздухе того «чего-то особенного», того «электричества», которым любят постфактум поминать вечера чрезвычайных событий.

Обыкновенный скромный вечер не совсем уверенного ввода «второго состава». С сомнениями дирекции и руководства: «Почти на провал?». С волнением играющих. Неосвоенностью. С Чацким, впервые вышедшим на публику, Софьей и Молчалиным – тоже.

«Не ждем ничего исключительного» – безучастным мазком расписано на лицах зрительного зала…

И – восторженное «не ждали», взрывающееся овацией после последнего монолога Чацкого. Незабываемого.

Почти символично, что он ведет монолог без традиционного «романтического плаща». Плащ истинного романтизма вьется вокруг его фигуры, мчащей огненные фразы грибоедовского обличения в зрительный зал, полный тех, кто навек порешил со всеми мерзостями былого, и ведет беспощадную борьбу с пережитками грибоедовских личин на светлом празднике нашей советской действительности. Здесь, в слиянии тонкого мастерства режиссеров и великолепного дарования артиста, совершен шаг вперед и поставлен новый стандарт театрального стиля. Надо присматриваться и вслушиваться.

Что может быть радостней?

И, конечно, мы были не совсем правы вначале: вместе с новым типом актера родился, конечно, в новом качестве и Ливанов.

Таким мы его не знавали.

Эта дата – поворотная дата и в биографии одного из чудеснейших актеров нашей поры, первого романтического актера великой эпохи социалистической революции – Бориса Ливанова!

Под новым пламенным дыханием актера тронулся лед на путях нового движения театра. Не дискуссии показали путь. Не вычисления и расчеты. И не гадания. Талант актера, помноженный на талант режиссера, произвел этот сдвиг (я пишу «сдвиг», но про себя думаю – переворот!). Дальнейшему движению театра широко раскрыты двери.

Шире дорогу – новый актер идет. Шире дорогу – новый актер пришел.

Идите и смотрите!

С. М. Эйзенштейн. Собрание сочинений. Т. 3. Печатается по первому экземпляру машинописи, подаренному автором Ливанову

Ливанов сам рассказывал, что артистическая его жизнь началась в кино. Еще мальчишкой он, вместе со своим отцом Н. А. Извольским, снимался у одного из первых русских кинопродюсеров – Дранкова. Снимался, получал гонорар, покупал мороженое и болел ангиной, – так он это вспоминал. Но, говоря серьезно, Ливанов действительно всегда был киноартистом. Он сотрудничал и с классиками кинорежиссуры – с Эйзенштейном, Пудовкиным, Довженко, и с молодыми, начинающими постановщиками. Еще в 1933 году, находясь лишь на подступах к главным своим экранным свершениям, Ливанов говорил, что свою работу в кино считает не менее важной для себя, чем работу в театре.

Артист, как говорят, по воле божьей, щедро одаренный всеми качествами, всеми признаками артистизма. Высокий рост, богатырские плечи, гордая посадка головы, тонкое интеллектуальное лицо. Глаза, живо и непосредственно выражавшие смену чувств, оттенки настроений, течение мысли. Широкий уверенный шаг. Движения раскованные, отчетливые, властные. Что может более подходить для работы перед аппаратом, для жизни на экране? Ведь эта мощная, повелительная фигура заметна на самых общих планах, в самых перегруженных массовых сценах. Ведь это лицо, эти глаза будто специально созданы для передачи самых тонких, психологических нюансов на самых крупных, придвинутых к зрителю планах. Все это привлекало к Ливанову еще в пору кинематографической немоты. А когда экран зазвучал, стал слышен гибкий и звучный органный голос Ливанова. А когда экран приобрел цвет и стал широким, расширились и возможности Ливанова для создания масштабных эпических образов.

Когда кинопредприятие «Русь» приобрело новейшее заграничное оборудование, было решено создать постановочный боевик в русском народном стиле. Сказка «Морозко» давала большие возможности. Как всегда в кино, были собраны представители многих направлений и школ. Деда Мороза, например, играл популярный акробат и клоун Виталий Лазаренко. Но и мхатовцев было немало: артисты К. Еланская, В. Топорков, художник В. Симов, гример Н. Сорокин. Были и близкие по методу артисты – В. Массалитинова, Г. Громова. Ливанов, игравший красавца-жениха, оказался в своей, знакомой среде[10]. После этой роли ветеран русского дореволюционного кино, актер и режиссер В. Р. Гардин немедленно пригласил Ливанова на главную роль Дмитрия Гая в своем новом фильме «Четыре и пять». Затем судьба бросила молодого артиста в полярно противоположную стихию. Лидер левого, экспериментального, новаторского кино С. М. Эйзенштейн пригласил его сыграть министра временного правительства Терещенко в своей киноэпопее «Октябрь».