как на духу. Куп пробежался рукой по волосам, и они тут же снова разлохматились. Они так и остались торчать во все стороны, когда он опустил руку на пол и откинулся, чтобы опереться о стену.

– Я попала, – сказала я. – На меня подадут в суд.

Он посмотрел на свои вытянутые по полу ноги, а потом глубоко вдохнул.

– Я дам тебе эти деньги.

– Это бред. Где ты возьмёшь десять тысяч долларов.

– Ну же, как будто бы ты не знаешь.

– Честное слово, нет.

Голос Купа стал немного выше.

– Я продаю всякое. Я думал, ты знаешь.

Он имеет в виду наркотики? Как настоящий наркодилер? Где-то глубоко в подсознании паззл сошёлся: у Купа всегда были наркотики, он уходил в загадочные места в загадочное время – но шока это не убавило.

– Скажи что-нибудь.

– Это у тебя Минт покупает «Экстази»?

– Все покупают. «Экстази», марихуану. Ещё кое-какие вещи.

– Это плохо, Куп. Это опасно. Из-за наркотиков людей убивают.

– Ну да, но моей стипендии на многое не хватает. И я ни за что не буду добавлять проблем маме, когда она едва зарабатывает на квартиру. Я сказал себе, что если пойду в колледж, то сделаю всё, чтобы ей не пришлось волноваться.

Я резко взглянула на него.

– Ты получил стипендию? Какие у тебя баллы за госэкзамен? – Я не смогла получить стипендию в Дюкет, а Куп смог?

Он склонился поближе; тёмные волосы упали ему на лоб.

– Серьёзно, это первое, что пришло тебе в голову? Ты знаешь, что я на юридическом, да?

Я засмеялась, хоть голосок внутри меня и говорил, что это некрасиво.

– Юрист, который продаёт наркотики – похоже на крупный конфликт интересов. Что если тебя поймают?

– Закон полон нюансов и осложнений, а я люблю нюансы и осложнения. Плюс, знание законов помогает лучше их нарушать. А ты без стипендии? Я-то думал, потому что…

И вот так открылась старая рана. Разрушенные останки отношений с мамой встали из могилы.

– Нет, – призналась я. – Я за всё плачу сама.

Он посмотрел на меня огромными глазами.

– Какого чёрта ты вообще тогда сюда приехала? Никто, кто не богат как смертный грех, не может себе позволить тут учиться.

Я подумала о вечере, когда получила письмо о приёме в Дюкет. Толстый конверт, надрез сверху, когда я порезала слишком далеко и металл проскользнул по моим пальцам, яркая искра боли, но это не имело значение. Потому что на листочке с кроваво-красным отпечатком моего пальца было написано: «Поздравляем», и вот было выражение на лице моего отца: то, которого я ждала всю жизнь.

– Это была лучший колледж, в который меня взяли.

– Ни одна школа не стоит такого… – Куп замялся.

«Ни одна школа не стоит того, чтобы зарывать себя в такой долг, Джессика. Ты не понимаешь что делаешь. Ты хоронишь себя заживо». – Слова моей матери, острые от гнева. Но мне было совершенно не важно, что она скажет или сколько раз она это скажет, потому что ни одно из её предупреждений не могло меня убедить. Никакая её критика не могла сравниться с тем, что Дюкет дал мне с папой.

В день, когда мой отец попал в аварию и чуть не разбил лобовое стекло, моя мама кричала несколько часов. Я никогда не слышала, чтобы она так много кричала. Даже закрывшись в комнате и забив щель под дверью простынёй, я всё равно время от времени её слышала: слова «серьёзная проблема», и «убьёшь себя», и «должно закончиться». Я не могла поверить, что она наконец-то высказывается. Сколько я себя помнила, проблема папы была чем-то, что она выносила молча, обсуждала только вскользь, даже просто между нами.

Хоть правда и была невысказанной, я знала, что дело было в таблетках, которые днём и ночью глотал мой папа – такие маленькие, невинные штучки – они делали его живым мертвецом. Часами без сознания, или в сознании, но спутанном, такой дезориентированный, что на ходу врезался в стены. Он целыми днями не снимал халат. Раньше такие дни случались время от времени, а потом все чаще и чаще. Кто-нибудь с работы звонил, оставлял сообщение на нашем автоответчике. Он мог потерять свою работу бухгалтера в сталелитейной компании, которую он ненавидел, но в которой он нуждался.

В дни после аварии чаще казалось, что он в полном сознании, но от этого мне делалось только страшнее оказываться с ним в одной комнате. А что если он поднимет глаза от своей миски с хлопьями и заметит меня; по-настоящему посмотрит на меня в первый раз за много лет – и ему не понравится то, что он видит? Я ходила по дому на цыпочках и старалась быть невидимкой.

Пока не настала пора поступать в колледж. Однажды я прошла мимо него – он сидел за кухонным столом в своей футболке выпускника Гарварда – и замешкалась. С бьющимся сердцем я сказала ему, что заполняю документы на поступление в Гарвард.

В нём зажёгся свет. Он посмотрел на меня – по-настоящему посмотрел – и спросил, какие у меня оценки, какие баллы за госэкзамен, на какие я хожу дополнительные занятия. Он начал разгорячённо говорить, постукивая ногой по ножке стула. Я принесла ему своё заявление, и он сосредоточенно его изучал. «Попасть в лучший колледж в мире – это самое главное», – сказал он. Это значило бы, что я – самая лучшая, сливки мира. Когда он поступил в Гарвард, его родители сказали ему, что они в тот момент гордились им как никогда. Я знала, что он говорит правду, потому что мои бабушка и дедушка каждую встречу говорили о Гарварде. В их глазах папа был идеален. Умный, безупречный, всегда в шаге от возвращения к идеальной жизни на пути к чему-то большему.

О таблетках они не знали.

Мой папа стал одержим моим поступлением в колледж. Каждый день, как только я приходила домой из школы, я бежала достать заявления: в общей сложности четырнадцать штук: и безопасные, и невозможные, и мы раскладывали их на кухонном столе. Обсуждали ответы на вопросы, переписывали эссе. Заявление в Гарвард мы переписывали, стремясь к идеалу, семь раз, а потом он взял на работе выходной, чтобы мы могли вместе пойти на почту и церемонно их отправить. Он поцеловал марку и закрыл почтовый ящик, и я чувствовала, всеми фибрами души, что мой отец меня любит.

Месяцами мы ждали, рассуждая в какое общежитие меня поселят, какие у меня будут лекции. Он был таким нормальным – той версией себя,