Именно тут проходил «разбор полётов» после Марсианского Провала. Только я тогда выходил с боку припёка, а сейчас… Сейчас главный фигурант.

– Заходи. Если не вернёшься – с меня конный бюст на родине героя.

– А вы? – удивился я.

– Тебя требуют. Велели не соваться. А я и рад: не меня песочить будут, – фальшь пёрла из всякого слова, каждой вымученной хохмы, неловкого обращения на ты вместо обычного шутливого вежества…

Да, Шталь не бросал своих сотрудников. И очень беспокоился, когда не мог за них вступиться.

…Внутри всё так же, как мне некогда запомнилось – камин и полки с бумажными книгами, горделивое портреты на стенах и широкое окно в сад.

Государыня – вовсе не похожая на официальные портреты, скорее на юную барышню, которой впору бегать на танцы и читать любовные романы – сидела в кресле. Длинные тёмные волосы струились вниз.

Когда-то, впервые увидев её, влюбился. Окончательно. Бесповоротно. Ни слова не сказав даже духовному отцу.

Лишнее.

И разговоры, и мечта.

Сейчас в глазах промелькнет знакомое выражение: жестокое разочарование; «стена, кирпичи, приговор – расстрел»[3].

Она не грешила подобным. Но так даже больнее.

– Господин штаб-ротмистр, – она поднялась.

Стало неудобно. И стыдно.

Не ей передо мной – мне навытяжку стоять. Ни капли укора в глазах – только сочувствие и интерес.

– Ваше Величество, – склонил голову. – Прошу простить, прямо с корабля.

– Варвары, – констатировала она. – Сказала «срочно», но не настолько же! Присаживайтесь, прошу. Не смотрите так на чехлы, они не кусаются. Ну, чистые, так не век им такими быть.

Послушался. Не стоять же, раз садиться велят? Радуйся, дурак – предел мечтаний достигнут!

– Сначала о неприятном, – сказала она тихо, усаживаясь напротив. – Я читала отчёты. У меня есть несколько вопросов. Во-первых, подробной стенограммы беседы с… Трифоновым, назовём его так, никто, оказывается, не вёл. Казаки, что поделаешь. Только общий пересказ в вашем рапорте. У меня создалось впечатление, что вы о чем-то спросили – и именно эти ответы обусловили окончательное решение. О каких именно из перечисленных вами фактов шла речь? Второе. Почему вы посчитали, что ваш выбор – в интересах Империи, а не лишил её будущего?

В голосе звякнула сталь. Далеко-далеко, но она не дала забыть, кто восседает передо мной.

– Ваше Величество, – из себя выдавил. – Разрешите излагать прямо и без экивоков?

Дождался кивка.

– Вы совершенно правы. Одно следует из другого. Я спросил: «Верите ли вы во что-либо? Бога, концепцию, идею?». Потом уточнил: «И вы уверены, что живы?». На основании ответов сделал вывод: их «будущее» – путь в никуда; но опасен он лишь для тех, кто уже убил себя в душе своей, простите за неуместную красивость. Остальные будут спасены нашей инфокампанией – и это вместе с полученной технологией послужит пользе государства Российского.

– Хмм. И каковы же были… ответы? – она подвинулась на краешек кресла.

– «Понятие не имеет практического смысла» и молчание. Не стану уточнять, что в той ситуации запрет навряд ли что-то изменил.

– Но уточнили, – заметила она.

Огромные глаза, чей цвет я никак не мог уловить, заглянули мне в душу.

– Скажите, – спросила она, – а почему вы считаете себя вправе принимать такие решения? Я не оспариваю, и в целом согласна с вашей логикой, но мне интересно.

Я вздохнул. Улыбнулся. По-настоящему.

– Ваше Величество, мы оба знаем – из злых дел не построишь жилой дом. Только темницу. Древо познается по плоду. Но дерево, чьи плоды ядовиты, всё-таки сгодится на щит. Оттого вы дали мне власть и обязанность нарушать закон Божий и людской. Предавать. Покупать предателей. Убивать. Совершать диверсии. Иметь дело со злом, знать зло и быть той скованной из него броней, без которой невозможно ваше добро – иначе на него покусятся куда более дурные, нежели я, люди. Полагаю, это подразумевает и право решать, jure dicere. – Право на решение, данное искренне верующему в Господа нашего? – улыбнулась она в ответ вдруг очень по-детски.

Слишком понимающе. По своему обыкновению отвечая сокровенным мыслям, а не дежурной вариации на тему истины, срывающейся с уст, когда, может, и хочешь сказать правду, да не умеешь. Ненавижу, когда меня читают. Но злиться на неё – не в моих силах.

– Не осознай я вдруг себя таковым – духу не хватило бы, – признался смущённо. – И никакое знание зла тут ни при чём. Почти.

И не соврал. Ни себе, ни ей.

– Вы всё сделали верно, Сергей Афанасьевич. Иногда, – задумчиво произнесла она, – мы вынуждены удерживать позицию или делать шаг назад, просто чтобы идти вперёд.

Праотец Ной молчаливо согласился с иконостаса в красном углу. Ему беззвучно вторили портреты со стен – Кутузов и Жуков, Деникин и Первый Государь Второй Империи…

Иногда самое важное – не перешагнуть черту. Не расшибить лоб о предел возможного.

Истина заключалась именно в этом.

Интерлюдия

1. Письма с границы между светом и тенью, продолжение

Мы проговорили еще вечность. Вечность – это не так много, если приглядеться. На языке часов и минут это примерно столько же, сколько осталось на таймере обратного отсчета; переходя на наречие, описывающее суть вещей: в миллиард раз меньше времени до назначенного часа.

Пожалуй, тогда я был действительно счастлив. Неплохой аванс: впереди были долгие годы тупой скуки, за которые я опасно приблизился к тому, чтобы начать напоминать Апельсинова.

Впрочем, я еще не мертв: доказательством этому то, что я не намерен сдаваться живым.

…Вообще, Тритон многое подарил мне. Эти два с половиной часа в обществе столь милой моему сердцу особы, быть рядом с которой, кажется, не суждено вовек. Умения принимать решения, брать на себя ответственность и скользить в тенях, по временам сам становясь тенью.

Со временем наука превратилась в привычку.

За любое обучение приходится платить. Я распрощался со спокойным сном и незапятнанной совестью.

Честная сделка, если подумать.

Интересно, чем платят за свои уроки правители?

До известных событий в Авениде как-то не задумывался над этим.

Государь – или Государыня – это не совсем человек, это воплощенная Империя.

В каком-то роде нечто вроде святого – сама по себе его личность, конечно, важна, но не в той степени, как Тот, Кого он представляет на нашей земле; проводник, посредник, дипломат, если угодно.

А что, если правитель или потенциальный правитель продемонстрирует качества, скорее приличествующие послу Бога, нежели государства?