Частное предпринимательство не должно было развиваться стихийно. Его вполне можно было контролировать и вводить в рамки. Например, для каждого района города я бы создал адресную программу, сколько ему нужно заведений общепита. Потом устроил бы для частников конкурсы на право занять эти адреса. Дал им наценку за продажи и культуру обслуживания. Если ты пришел, отстоял очередь, налил кофе у барной стойки – одна цена. Если сидишь за столиком и к тебе подходит официант – другая. Но в реальности все происходило иначе.

Кооперативы ничего простым людям не дали – продавали те же товары тех же производителей, но не с черного хода, а на прилавке, только по новым ценам, в 10 раз выше. Частники открывали заведения общепита, но какой-то особой культуры обслуживания я в них не видел. Помню, зашел в кооперативную пышечную на Московском проспекте (в нее надо было еще умудриться подняться по приваренной металлической лестнице) и обалдел. В государственных пышечных чай стоил 3 копейки, а большая, обсыпанная сахарной пудрой пышка – 5. А тут, у кооператоров, – чай стоил рубль, а маленькая и почти без пудры пышка – 3 рубля.

Когда же было разрешено создавать кооперативы на предприятиях, те тоже занялись спекуляцией. Через свои кооперативы заводы и фабрики продавали продукцию по завышенным ценам, получали прибыль, но не платили государству налоги.

Некоторые дельцы обогащались на реэкспорте. В стране была упрощена внешнеэкономическая деятельность, но государственное регулирование цен еще сохранялось. Этим пользовались. Из-за границы ввозили товары, купленные за валюту (по курсу 63 копейки за доллар), а здесь государство их дотировало. К примеру, цену импортной колбасы, купленной оптом по 15 долларов, снижали до 4 долларов. Но до покупателей внутри страны эта «подешевевшая» колбаса так и не доходила – наши кооператоры скупали ее и продавали обратно на Запад.

В результате всех вышеописанных мер магазины окончательно опустели. Если вдруг вывозили тележку с какой-то едой, ее тут же растаскивала толпа. Одни богатели стремительно, другие остались ни с чем. Отечественное производство сокращалось.

Я еще работал инструктором в обкоме. Мы буквально сбивались с ног, но уже мало что могли сделать. Вступило в силу решение Горбачева отменить контроль партии за хозяйственной деятельностью. Снабжение города осуществлялось благодаря личным связям руководителей предприятий, директоров совхозов.

В 1990 году меня выбрали директором молокозавода «Роска». Партия тогда уже не имела права назначать директоров, только рекомендовать. Но поскольку я в свое время отвечал за строительство этого предприятия, а потом несколько лет курировал его работу, трудовой коллектив хорошо меня знал. Наверное, потому я и одержал победу среди нескольких кандидатур. И окунулся в новую реальность.

В начале 1991 года грянула дурацкая реформа Валентина Павлова (министра финансов при Горбачеве). Она носила конфискационный характер. В течение трех дней граждане должны были обменять 50-рублевые и 100-рублевые банкноты на более мелкие, но не больше чем 1000 рублей на человека. А с банковской сберкнижки разрешалось снимать не более 500 рублей в месяц. Эти действия объяснялись борьбой с нетрудовыми доходами, спекулянтами, коррупционерами – то есть с теми самыми цеховиками, торговой мафией, сколотившими состояния в годы застоя и перестройки. Но на практике реформа больно ударила по простым людям. По стране покатилась волна забастовок. Была создана огромная критическая масса населения, озлобленного на власть. Создана накануне августовского путча 1991 года, который можно считать пиком всей этой перестроечной эпопеи, положившей конец существованию СССР.

Во время путча глава Ленинградского агропрома Сергей Покровский от имени ГКЧП (Государственного комитета по чрезвычайному положению) рассылал на подведомственные предприятия пищевой промышленности телеграммы. Требовал создавать на заводах и фабриках свои ГКЧП. Грозил тюрьмой в случае неисполнения. А потом, после того как путч провалился, публично каялся перед делегатами специально созванной конференции из представителей трудовых коллективов этих заводов и фабрик. Некрасивое было зрелище. В те дни много чего удивительного происходило. Началось массовое разложение. На промзоне Парнас был автопарк, их машины в основном возили продукцию нашего молокозавода. Там собрали коллектив, и они все дружно жгли партбилеты.

Лично у меня от этих событий особой радости не возникло. Наоборот, было ощущение тревоги. Все так быстро рухнуло – не за месяцы, не за недели, а за дни. Ленинград будто провалился вниз на несколько километров. Жизнь в один миг стала убогой, посерела. И люди тоже переоделись во все серое. Метрополитен превратился в огромную барахолку. Станции метро были оккупированы ларьками, палатками, столиками лохотронщиков. Министерства, департаменты – все посыпалось. Произошла полная потеря управления.

Появилось много новых непонятных структур. Все бегали как сумасшедшие, митинговали. А у меня коллектив – 2 тысячи человек. Я был директором пищевого предприятия, обеспечивавшего жизнедеятельность второго города в стране, у меня накопилось много актуальных хозяйственных вопросов к новым властям, а им до меня не было никакого дела. Все эти вопросы мне некому было задать. От представителей властей я слышал: «Отстань, мы решаем историю».

Потом началась чубайсовская приватизация. Страну ввергли в свободный рынок. Как щенка бросили в бурную реку – не утонет, так выплывет. Вначале резко – в три раза – подорожал бензин. Потом – все остальное. Разогналась инфляция. Я не успевал менять ценники. Утром сметана стоила 50 рублей, а вечером уже 75. Но я все равно сильно отставал от инфляции.

Банки стали крутить деньги. Если даже магазин вовремя проплатил поставленный молокозаводом товар, задержки платежей доходили до десяти дней. Это порождало долги. Появились мошенники, надо было внимательно изучать поступавшие по факсу платежные документы. Появились бандиты. Они выбивали долги или, наоборот, крышевали, охраняли фирмы от наездов таких же бандитов. Арбитражей не было, и все решалось на таком вот неформальном уровне. По понятиям. Примерно так же велась вся экономическая деятельность в стране.

Помню, директор пивзавода «Балтика» Таймураз Болоев пригласил меня на встречу с оптовыми покупателями – структурами, контролировавшими ларечную торговлю по всему городу. Обговаривали единую цену на пиво в этих ларьках. Потому что у разных торговцев она могла серьезно различаться, из-за этого возникали конфликты – одни фирмы громили ларьки других. Я пришел на собрание – зрелище было незабываемое. Сидят человек сорок – руководителей этих структур. Все в кожаных плащах. Все – с оружием, у каждого из-под расстегнутого плаща торчит кобура.

Предприятия, располагавшиеся в престижных местах, убивались сознательно, в первую очередь. Так высвобождались территории под элитную застройку. Например, подлежал уничтожению пивоваренный завод «Красная Бавария» – его корпуса были подготовлены к взрыву. На их месте хотели построить отель. Но директор пивзавода, который должен был подписать приказ о взрыве, очень вовремя заболел. Его заместитель не знал, что делать, – позвонил мне. Я ему посоветовал тоже заболеть. Он так и сделал. За те несколько дней, пока все болели, ситуация наверху изменилась и решение о взрыве удалось отменить.