Я перестаю различать верх и низ, бьюсь о выступы, обломки труб и куски дерева. Короткая вспышка боли – первый сигнал о будущем вывихе плеча. Я падаю целую вечность и, приземлившись на крышу ржавого «Фольксвагена-жука», не чувствую никакой боли. Между мной и моими истязателями миля грязного склона, и они бросают в меня мусором и оскорблениями, но как-то вяло, словно невольно восхищаются моим побегом. Я вывалялся в дерьме, но мой нос уже привык, потому что запах не так уж и плох. Это запах сраной свободы, а он всегда сладок. Я бегу по дну оврага. Вспоминаю, что рядом есть ручеек, и двигаюсь к нему. Толчки во время бега тревожно напоминают о вывихе, но я ничего не могу сделать, только придерживать поврежденную руку здоровой.

Ручей в это время года еле сочится, но это вода, и она течет, а этого мне достаточно. Я ополаскиваюсь. Без мыла мне не отмыться, но я боюсь занести инфекцию через ссадины и порезы. Еще мне нужен доктор, чтобы вправить руку.

Не знаю, когда они появляются, но, подняв голову, вижу на другом берегу ручья двоих мужчин. На них повседневная одежда, но веет от них чем-то сверхъестественным. Я знаю, что могу им доверять.

– Пойдешь с нами, когда закончишь, – говорит первый.

– Не торопись, – добавляет второй. – Не хочу, чтобы ты провонял мне машину.

Один из них выводит меня голым во двор и поливает из шланга. Мне холодно, а вокруг высокие дома, чьи окна смотрят прямо сюда, но выбора у меня нет, а скромность положена только живым, свободным и честным. Я вор, а значит, недостоин даже презрения.

– Руки подними, – говорит мужчина.

– Не могу. – Я указываю на вывих.

Он все равно направляет струю мне в подмышки. После мытья я жду на холоде, весь дрожа. Он приносит тальк и одежду. Штаны малы, футболка слишком большая. Я надеваю красные шлепанцы. Мужчина сажает меня на деревянную скамью, и я снова жду. Уже темно, а электричество за вечер отключалось только дважды. Я слышу, как где-то бьет колокол – время службы. Из окна орет телевизор. Где-то неподалеку яростно собачится парочка. Я слышу запах дыма и перечного супа. Я голоден, но не хочу просить еды, потому что эти люди и так были слишком добры. Я думаю, что случилось с мамой и Фадеке.

– Ее убили, – говорит один из мужчин. Не знаю, как он подошел ко мне так близко и так незаметно. – Фадеке, а не твою мать. Заперли ее в машине и подожгли.

– Господи.

– Пламя очищает, – говорит он.

– Фадеке была змеюкой-вымогательницей, но никто не заслуживает такой смерти.

– Я согласен. – Он осматривает мое плечо. – Скоро придет доктор, взглянет на тебя. Что ты собираешься делать?

– Не знаю… Я думал вернуться домой, когда мама остынет.

– Не делай этого, если не хочешь попасть в тюрьму. Она абсолютно уверена, что самое правильное – сдать тебя полиции. Она думает, что не смогла привить тебе моральные ценности.

– Это не ее вина.

– Она так не думает.

– Не так все страшно. Я не много украл.

– Думаешь, красть по чуть-чуть – это нормально?

– О боже. Вы не какие-нибудь свидетели Иеговы, а?

– Нет. Мы такие, как ты, услышали твой зов. Это мой дом, и ты можешь остаться, пока не встанешь на ноги. Меня зовут Алхаджи.

– А второй парень – твой брат?

– Валентин? Нет, он мой любовник. Любовь всей моей жизни.

Это непростое признание. Я ничего не имею против гомосексуалистов и общался с ними в ночных клубах достаточно, чтобы понять, что мы ничем не отличаемся, но в Нигерии быть геем – преступление. Если об этом разнюхают, арест – это еще лучший исход. Как правило, ворам, ведьмам и геям уготован огонь. Так уж повелось. Я решаю, что если меня здесь поймают, это еще больше все усложнит.

– Я понимаю, – говорит Алхаджи.

– Я благодарен за помощь, но мне не нравится, что ты читаешь мои мысли.

– Прости, я просто столько времени провожу притворяясь, что не делаю этого. Как ты контролируешь свой дар?

– Я не читаю мысли.

– Читаешь.

– Нет. Я отыскиваю вещи. Я слышу мысли таких же, как мы, вот и все.

Алхаджи смеется.

– А как, по-твоему, ты находишь вещи? Думаешь, это ангел божественным светом озаряет твой путь? Люди много думают о том, что им дорого. Ты отслеживаешь ход их мыслей. Это чтение мыслей, ты просто уделял своему дару недостаточно внимания.

Я задумываюсь над этим, а потом появляется доктор, и все вокруг на какое-то время становится болью.

Хоть я уже видел такие плакаты, но Алхаджи первый, кто заводит со мной разговор о Велосипедистке. Он рассказывает мне об этом, потому что верит, что кем бы она ни была, она одна из нас, сенситивов. В этом он ошибается, но ни он, ни я не можем этого знать.

Мне двадцать лет, я готовлюсь покинуть убежище, которое они с Валентином предоставили мне. Я ворую, но осторожнее, чем раньше. Например, я больше не делаю запасов. Краду столько, чтобы хватило на неделю. Алхаджи не берет деньги, полученные незаконным путем, в качестве моего вклада в хозяйство, поэтому я нанимаюсь грузчиком в службу доставки и полностью отдаю ему свою зарплату. Он все равно извлекает выгоду из преступлений, потому что иначе я не смог бы отдавать ему весь заработок, но он этого не знает, так что все в порядке. Благодаря работе грузчиком мышцы у меня такие, каких и в спортзале не накачаешь.

Я не краду у бедных. Я чувствую, сколько денег в доме, и многих не трогаю. Я беру по чуть-чуть у разных людей, распределяя обязательства, словно они платят мне налог. В основном краду у тех, на ком это никак не отразится. В какой-то момент, не могу сказать когда, я решаю брать у людей, которым и так хватает, а потом вламываться к нуждающимся и оставлять им кое-что, за исключением своей доли. Это не альтруизм. Я просто лучше осведомлен о повсеместной нищете, и от этого мне неуютно. Отдавая, я чувствую себя лучше, когда покупаю то, что хочу.

Я учусь закрываться от Алхаджи. Он улыбается и радуется, когда больше не может меня прочитать. В свободное от тусовок время я и сам экспериментирую с чтением мыслей. Получается не очень, но теперь я лучше понимаю, кто из женщин готов со мной переспать. Мотивация, видимо.

Я пью в немереных количествах пиво и «Джек Дэниэлс».

Я думаю о родителях, но это не вызывает у меня каких-то сильных эмоций. Я ненавижу свою мать примерно пять минут. Я плохой сын, я не могу ее винить. Был бы я хорошим сыном, то, наверное, у меня лучше получилось бы копить обиду. Дело в том, что я совсем не скучаю по родителям. Все заботы, все интересы моего отца вертятся только вокруг его дела – сети магазинов, продающих зерно и другие продукты нигерийцам низшего среднего класса, которые закупаются оптом. Он достаточно преуспел и обеспечивает нам с мамой неплохую жизнь. Мы небогаты, но и не нуждаемся, и в обществе нас уважают. На меня ему плевать с момента моего рождения.