01.08.2015. Всю неделю в «ACT» разбирались с моей правкой в «ЛЭП». В самый последний момент нашел еще две ошибки. Например, «Абрау-Дюрсо» я назвал крымским вином. А сколько ляпов осталось незамеченными… Страшно подумать! По поводу полной версии «Гипсового трубача» читатели меня на встречах до сих пор стыдят. Умудрились перепутать даже рисованную начальную буквицу главы… Экономят на корректуре, братья собакины!

03.09.2015. «ЛЭП» успели-таки выпустить к Московской книжной ярмарке. Представлял книгу с летающей парочкой на обложке прямо на обширном подиуме «ACT». Народу собралось прилично. Задавали вопросы. Отвечал. Спросили, буду ли выдвигать роман на «Букер» или «Большую книгу». Ответил, что в пионербол давно не играю. После меня презентовался молодой автор, сочиняющий фэнтези о «готах». На него публики навалило втрое больше: все в черном, а лица выкрашены чем-то вроде свинцовых белил. Как хорошо, что я уже пенсионер…

14.09.2015. Вчера вернулись с Н. И. из Оренбурга с премьеры «Грибного царя» в Питер, на фестиваль «Виват, комедия!». Днем встречался с читателями в «Буквоеде», народу пришло немного, но разговор вышел интересный. Проверил выкладку моих книг и обнаружил, в сущности, «антивыкладку». «Любовь в эпоху перемен» в новинках не выставлена. Остальные мои книги засунули так, что не найдешь. Зато редакция Елены Шубиной вся на виду, до последнего графомана. А в другом «Буквоеде» «ЛЭП» вообще на прилавке нет, хотя в «компе» у продавца имеется. Позвонил в «ACT», наябедничал, ответили: «Этого быть не может!» — «Значит, у меня галлюцинации? Вы меня с Пелевиным не путаете?» Но все равно «ЛЭП» — лидер продаж!»

* * *

Прежде чем выйти отдельным изданием, роман, как обычно для Полякова, печатался фрагментами в газетах и — с небольшими сокращениями — в журнале «Москва», в октябрьском и ноябрьском номерах 2015 года. Послесловие для журнала написал однокурсник Полякова прозаик Александр Трапезников.

Когда же роман вышел отдельной книгой, она очень скоро стала лидером продаж в своем жанре.

Дмитрий Каралис утверждает, что роман «Любовь в эпоху перемен» посвящен любви не столько к женщине, сколько к родине — в эпоху перемен. Это «вещь теплая, чувственная, местами горячая», — говорит он. «Давно заметил: все книги Полякова — борьба за Россию, — продолжает Каралис. — А все его тексты — классика, если понимать эту категорию как отстаивание вечных ценностей на современном этапе. И «Грибной царь», и «Гипсовый трубач» написаны в высокоградусной металогической манере, в тех романах наслаждение текстом носило самостоятельный характер, стиль очаровывал, на время затмевая поступки и размышления героев. Как написано, было важнее про что написано. И совсем другой стиль избрал Поляков в последнем романе! Роскошная образность отодвинулась, освободив место автологической простоте фразы, и чувства проступили, как симптоматические чернила в тайном донесении».

Это действительно так: тональность письма в этом романе изменилась. Словно автор перестал задаваться целью насмешить, развлечь, разоблачить, а захотел просто рассказать историю — историю грустную, потому что все главное в жизни у героя оказалось в прошлом. Ну и потому, что жизнь ему автор сохранить не смог. В «Трубаче» один из главных персонажей упокоился на кладбище в силу случайного стечения обстоятельств. В «Любви в эпоху перемен» герой сам ставит точку в своей недолгой жизни.

Сохранивший образность, чувственность, тонкий иронизм прежних вещей, новый роман Полякова демонстрирует некую онтологическую грусть даже в той главе, где речь идет о первой любви героя.

…………………..

Темноволосую Марину Ласскую Гена заметил на первой же лекции. У нее было тонкое восточное лицо, гордый нос, резко очерченные губы и большие туманные глаза. Ее фигура ошеломляла избытком женственности, заставляющей мужчин оглядываться, мечтательно цокая языками. Она играла маленькие роли в студенческом театре, который разместился в университетской церкви Святой Татианы: сцену сколотили как раз на месте алтаря. Услыхав от внука про такое безбожество, бабушка Марфуша в ужасе перекрестилась: «Кому храм, а кому срам». Но бедный влюбленный не пропускал ни одного спектакля с участием Ласской, хотел даже записаться в труппу, но режиссер посмотрел на него грустными глазами и покачал головой: не подходишь. А вот Лёшка Данишевский им подошел и прыгал чёртом в «Черевичках». Отец Алексей теперь в пресс-центре Патриархии служит.

При каждой возможности Гена старался сесть на занятиях поближе к Марине, перехватить ее взгляд, подсказать нерасслышанное слово преподавателя, поднять упавшую тетрадку — все бесполезно: они едва здоровались. Он сообразил, в чем дело, и отрастил на висках волосы, как у актера Боярского, чтобы прикрыть свои броские уши. Не помогло. Ласская продолжала смотреть сквозь него в какую-то тайную девичью даль. Тоскуя, Скорятин уходил после занятий на плац возле психфака и перед зеркалами, вспомнив «курс молодого бойца», лупил по асфальту строевым шагом, удивляя редких студентов и пугая ворон, гревшихся возле вентиляционной будки подземки. Отпускало. Иногда с Ренатом Касимовым они отдавались в опытные руки психологов и, получив по рублю за участие в научных экспериментах, покупали вина. Злоупотребляли тут же на плацу, схоронившись за «паровозом» — бесхозным компрессором на колесах. Это еще лучше помогало от безнадежной любви.

Марина явно принадлежала к той части однокурсников, которых теперь назвали бы мажорами, а тогда именовали блатняками. Они были веселы, надменны, беззаботны, одеты в недосягаемую «импорть», курили «Мальборо», в крайнем случае «Союз — Аполлон», после каникул возвращались на факультет загорелые и громко вспоминали, сколько бутылок киндзмараули выпили на Пицунде и сколько телок сняли в Ялте. А Гена все каникулы бегал курьером в «Московской правде»: деньги небольшие, зато заведующий редакцией Миша Танин, будущий банкир, обещал после университета взять в штат. Возможно, он сдержал бы слово, но, растратив кассу взаимопомощи, вылетел с работы.

На Гену, ходившего на занятия в единственных застиранных джинсах и свитере домашней вязки, блатняки взирали с сонным недоумением, им казалось, что человек, не одетый в настоящие «вранглеры» и замшевую куртку, не имеет никакого права учиться на журналиста. Он в долгу не оставался и смотрел на них с презрением, как Мартин Иден на глупых и алчных добытчиков. Выходило вроде бы неплохо: брови от природы у него были хмурые, а подбородок Скорятин для достоверности выдвигал вперед. Наблюдательный Ренат называл такое выражение лица — «Чингачгук перед казнью». Но ни блатняки, ни Ласская ничего не замечали.

Познакомиться с Мариной поближе было невозможно: после занятий она никогда не задерживалась, быстро выходила за факультетские ворота, поворачивала направо и спускалась в метро. Иногда в начале улицы Герцена ее ждала машина, всегда одна и та же — «семерка» кофейного цвета. Но сквозь затемненные стекла так и не удалось разглядеть, кто ее встречает. А кто девушку встречает, тот и провожает. Потом Марина на два месяца пропала. Говорили: болеет. Вернулась худая, бледная, отрешенная, но уже не убегала после занятий, а, наоборот, могла подолгу сидеть на лавочке у памятника и курить, неподвижно глядя на тлеющую сигарету. Однокурсники и парни с других факультетов к ней давно уже не подкатывали — отшить-то она умела. Одному, самому нахальному, при всех дала в глаз.