«Я была поражена – дом находился в ужасающем состоянии! Там было грязно. Эта ужасная собака повсюду гадила, никто ничего не стирал как следует. Я очень боялась, что у Рудольфа появятся пролежни, поэтому я все выкинула. Велела поставить стиральную машину, мыла полы и двери. Зачем?! Затем, что я не собиралась стоять в стороне и смотреть, как один из величайших артистов в мире умирает в таких постыдных условиях. Я не могла на это смотреть, это вызывало у меня отвращение. И наверное, Рудольф это понимал. Он возвращался к крестьянской жизни – а может быть, ему нравилось, что ему прислуживали… Все, кто были ему ближе, подчинялись ему. Когда приехала моя дочь и увидела, как обстоят дела, она пришла в такую ярость, что я позволяю себе оставаться в этом гадючнике. Она сказала мне: «Ты что, спятила? А ну-ка, выметайся отсюда». Рудольф не вставал, он не мог самостоятельно дойти даже до туалета… О нем заботились дилетанты, но он отказывался платить профессиональным первоклассным сиделкам. Тот парень был такой же сиделкой, как и я. Ему срочно требовалась медицинская помощь, а Канеси вызвала я, чтобы Рудольфа отвезли в больницу».

Ей не слишком понравился и уход в больнице Нотр-Дам-дю-Перпетюэль-Секур. Приехав на следующее утро, она увидела, что на Рудольфе по-прежнему вчерашняя уличная одежда. «Я отвела его в ванную и умыла». Через несколько дней, когда в больницу приехала Мод, иссохшие руки Рудольфа постоянно дрожали, а из шеи торчали трубки. «Сейчас тебе очень плохо, – сказала я, и он еле слышно ответил: «Это так унизительно». Он весил так мало, что, когда пришла Тесса Кеннеди, она смогла поднять его и на руках отнести в туалет. «Увидев себя в зеркале над раковиной, он ужаснулся». Приходили и уходили другие друзья: Джером Роббинс, который репетировал в Опере, заглядывал каждый день; Ясемин привезла ему бульон в термосе, «как мы готовим его в Турции»; Вакси Хюбнера, чьи глаза теперь наполняются слезами при воспоминании о Рудольфе, который лежал в шапочке, он приветствовал лишь «блеском глаз, который свидетельствовал о том, что он меня узнал»; Дус по-прежнему велели не приходить, но она приходила в больницу в шесть утра, в пересменок между ночной и дневной сиделками. «Она сидела в палате два часа. Вряд ли Рудольф это сознавал». Андре Ларке, который планировал похороны Рудольфа, как-то вошел в палату, восклицая: «Мы нашли участок!» Рудольф хотел, чтобы его похоронили на Ли-Галли, но, так как острова подлежали продаже, Ларке предложил более реалистический выход. «Я спросил, что он предпочитает: Пер-Лашез или русское кладбище на Сен-Женевьев-де-Буа, расположенное примерно в 23 километрах от Парижа. «Сен-Женевьев-де-Буа, – ответил Рудольф. – Но не рядом с Сержем Лифарем». В тот же день, как гоголевский Акакий Акакиевич, который подслушивал, какой гроб выбирают ему на похороны – сосновый или дубовый, он поморщился, услышав об успехе Ларке. «Он не хотел об этом знать», – говорит Тесса.

В середине декабря Мишель Канеси позвонил Уоллесу и сказал, что Рудольф может умереть в любой момент. «Поэтому я отвез собак в питомник и сел на первый рейс в Париж. Но Рудольф вышел из приступа высокой температуры – больше сорока градусов, – и через несколько дней у него снова начался приступ. Потом он вышел и из него; от такой высокой температуры обычные люди умирают. Тело умирало, но можно было видеть, как он дрожит и борется за жизнь. Я умолял его: «Рудольф, брось! Пожалуйста, пожалуйста, брось!»

К тому времени из Монте-Карло приехала Роза и тут же включилась в уход, решив руководить всеми. Когда она застала Марику в палате брата, «они начали кричать друг на друга, как ведьмы-банши», и устроили такой шум, что больничные власти пригрозили запретить все посещения. Когда пришел в себя Рудольф, который то приходил в сознание, то терял его, Уоллес сказал, что приехала его сестра. «Он понял, что я сказал, только через десять или пятнадцать секунд, а потом медленно произнес: «Я чувствовал, что она здесь». И я спросил: «Хочешь ее увидеть?» Он не ответил. Тогда я предложил: «Я могу приводить ее сюда на час каждый день». Прошло еще какое-то время, прежде чем он смог произнести: «Слишком много».

Но Роза настаивала на том, чтобы кормить Рудольфа жирным куриным бульоном, который она приносила. Она не слушала возражений Мишеля Канеси или других. Она считала, что родственники в первую очередь должны сидеть у постели умирающего, и очень старалась избавиться от друзей Рудольфа. Однажды она взяла Глорию за руку и сказала: «Ты должна уйти. Мой брат держит твою душу. Если не уйдешь, может быть, ты тоже умрешь». Она поссорилась и с Уоллесом на набережной Вольтера. Ссора окончилась тем, что он подхватил ее и вынес из квартиры. «Я вернулся, вытирая лицо от ее плевков. Но на следующий день она вернулась и принесла щетинистую курицу, которую хотела опалить над газовой горелкой. Как будто ничего не случилось. Я узнавал в Розе Рудольфа – вспыльчивость, которая проявляется и затухает, а потом забывается». И Марике казалось, что «монгольская властность» Розы позволила ей глубже понять характер Рудольфа. «Такое сочетание властности, величественной осанки – и некоторых черт, которые нам совершенно не свойственны».

Наняли охранника, который не давал нежеланным гостям проходить в палату – «душеприказчики боялись, что кто-нибудь его сфотографирует», – а Уоллес в особенности тревожился, что адвокаты Роберта Трейси вручат ему судебный иск.

«Мы не хотели, чтобы ему подсунули какие-то документы, которые он подпишет, сам того не понимая, поэтому мы с Дус и Франком менялись. Один из нас сидел снаружи у двери палаты за маленьким школьным столом вместе с охранником Демьеном. Он был наполовину французом, наполовину итальянцем, очень красивым и забавным. Мы все хорошо ладили, хотя Дус выглядела такой обиженной и неухоженной, как бродяжка, – и все время передавала Рудольфу новости из внешнего мира, например: «В «Галери Лафайет» распродажа!»

23 декабря Шарль Жюд сказал Рудольфу, что не сможет прийти к нему на Рождество, потому что должен выступать в Германии. «Ты берешь с собой Джоанну?» – спросил Рудольф. «Да, конечно», – ответил Чарльз. «Хороший папочка», – прошептал Рудольф. Из Санкт-Петербурга приехали Люба с мужем, но Мишель Канеси сказал, что Рудольф вряд ли их узнает. Однако, когда они вошли в палату, Люба была уверена, как услышала, что Рудольф ахнул. «Мишель сказал, что он реагирует чисто рефлекторно. Но я так не думаю, потому что на следующий день он спросил Глорию: «Люба придет?» Она прочитала ему письмо от своей матери, которое привезла с собой («В нем говорилось, что Рудик должен дожить до весны, тогда мы привезем его в Ленинград и наши врачи его спасут»), и она почти все время в Париже проводила, сидя рядом с кроватью Рудольфа и держа его за руку. Он редко приходил в сознание, и 27 декабря, когда Чарльз вернулся с гастролей, Рудольф перестал говорить. «Пожми мне руку», – просил Чарльз, и три или четыре раза ему казалось, что Рудольф слегка сжимает ему руку. Но через несколько дней Глории показалось, что он что-то шепчет. «Похожее на «Моби Дик», и я подумала: «Что же это значит? Потом я подняла глаза к телевизору и увидела Грегори Пека – там шел фильм». Это был фильм Джона Хьюстона 1956 г. «Моби Дик», и два слова названия были последними, которые произнес Рудольф. «И все же он многое понимал, – уверяет Глория. Она сидела в его палате и говорила Франку, что ей нужно поехать на встречу в Лондоне, когда Рудольф вдруг крепче сжал ее руку. – Я была потрясена, потому что не думала, что в нем еще остались силы. Он сжал меня как клещами; пришлось сиделке меня освободить».