В Берлине к тому времени Вильгельм II уже решил политическую судьбу Бисмарка — старый канцлер должен был уйти. 6 (18) марта 1890 г. Бисмарк подал прошение об отставке с постов имперского канцлера, министра-президента и министра иностранных дел прусского правительства. Через два дня отставка была принята императором. Незадолго до этого на последней «деловой встрече» с Вильгельмом II, в ходе которой обсуждались «русские дела», Бисмарк «намекнул», что из полученного донесения «следует нежелательность» для «русского царя» визита кайзера в Петербург. Сообщение канцлера «глубоко оскорбило» вспыльчиво-тщеславного Вильгельма[1630]. В то же время Бисмарк сообщил послу Шувалову, что он подал кайзеру мысль предоставить Гирсу и генералу Швейницу оформить пролонгацию «договора перестраховки» в Петербурге. Свое намерение Бисмарк мотивировал тем, «что ввиду полного незнакомства с этим вопросом всех тех, кому придется вести переговоры после него, было бы лучше… сосредоточить переговоры в руках лиц, уже принимавших в них участие с той и другой стороны и хорошо знакомых с положением». И, как заявил Бисмарк, император «в принципе» согласился с этим предложением. Одобрил его и Швейниц[1631].

Но не тут-то было. Кайзер явно затаил обиду на царя и после отставки Бисмарка нередко обвинял отправленного на пенсию канцлера в увлечениях русофильской политикой. Оправдались, однако, и опасения Бисмарка: фактор «полного незнакомства» с его виртуозно закрученными комбинациями сыграл свою роль.

Новый германский канцлер — пехотный генерал Лео фон Каприви, служивший в Генштабе под начальством Мольтке в 60-е гг., конечно же, был «заражен» воинственными настроениями этого ведомства[1632]. Однако отнюдь не агрессивные антироссийские замыслы позволили ему убедить Вильгельма II отказаться от продления «договора перестраховки». Прямой и честный Каприви предпринял этот шаг, прежде всего, в силу своего характера и политической неопытности. В середине мая 1890 г. он просил Швейница довести до российского правительства, что курс Бисмарка на сохранение традиционных добрососедских отношений с Россией продолжится, но при этом его политика «будет всегда проста и прозрачна и не даст повода ни к какому недоразумению». В связи с этим он полагал, «что такая политика несовместима с какими-либо секретными соглашениями»[1633]. Наивный Каприви! Недаром Бисмарк сожалел, что такой хороший генерал идет в такую «нехорошую» политику. Это Бисмарк, по выражению Вильгельма I, умел жонглировать пятью шарами, из которых по крайней мере два постоянно находились в воздухе[1634]. Каприви же, по его собственному признанию, такими политическими способностями не обладал. Для него за счастье было управиться и с двумя шарами.

После весьма аморфных соглашений Средиземноморской Антанты, в 1889 г. Бисмарк предпринял шаги к непосредственному сближению с Лондоном, стремясь использовать англо-французские противоречия для изоляции Парижа. Именно в то время, когда истекали последние дни действия секретного соглашения с Россией, в Берлине завершилась подготовка договора с Англией. 20 мая (1 июня) 1890 г. между двумя странами было достигнуто т. н. Занзибарское соглашение, по которому в обмен на ряд уступок в Африке, открывших англичанам дорогу к верховьям Нила, Великобритания передала Германии остров Гельголанд — ключ к германскому побережью Северного моря, — ставший вскоре главной базой немецкого флота.

Сближение с Англией, Тройственный союз, Австро-Венгрия… и, жонглируя всеми этими сложнейшими отношениями, предстояло еще умудриться так подбросить «шар» продленного договора с Россией, чтобы его никто не заметил и он, зависнув на некоторое время в тени европейской дипломатии, упал бы в руки германских политиков в нужное время. С такой задачей Бисмарк справился бы без особых усилий, но для Каприви это было уже слишком… В Петербурге Швейниц объяснил Гирсу: новый канцлер потому против тайного договора 1887 г., что «не желает, чтобы думали, что он в заговоре с Россией против Европы»[1635]. Ламздорф же прямо написал, что Каприви «испугался двойной игры, которую в случае подписания нашего договора ему пришлось бы вести по отношению к Австрии, на союз с которой он, очевидно, смотрит серьезнее, чем его предшественник»[1636].

Однако Александр III вовсе не удивился такому повороту германской политики. 29 мая (10 июня) 1890 г. на докладной записке Гирса о беседе со Швейницем он написал: «Я лично очень рад, что Германия первая не желает возобновлять трактат, и не особенно сожалею, что его более не будет»[1637].

Для Парижа подобные настроения русского царя не являлись секретом и внушали серьезные надежды. Одновременно французское правительство было крайне встревожено наметившимся сближением Лондона и Берлина, что еще более усилило его стремление заполучить российские гарантии безопасности. Воспользовавшись услугами провокатора, французские власти инсценировали в Париже подготовку к покушению на Александра III и уже 17 (29) мая 1890 г. арестовали целую группу политических эмигрантов из России. Объекту «покушения» в Петербурге действия французов пришлись по душе. Последовали шаги навстречу, и, после возобновленного в 1891 г. Тройственного союза, Франция и Россия бросились во взаимные объятия, которые только окрепли на фоне разгоревшейся в 1892–1893 гг. русско-германской таможенной войны. В результате в 1891–1893 гг. сложился русско-французский союз.

Подписанная 5 (17) августа 1892 г. русско-французская военная конвенция носила оборонительный характер, но была решительно направлена против Германии и ее союзников[1638]. Помимо этой конвенции, Петербург и Париж договорились согласовывать свои внешнеполитические действия, что в полной мере относилось к ситуации на Ближнем Востоке и в зоне проливов. Но если по «договору перестраховки» Германия гарантировала Петербургу поддержку в вопросе установления контроля над проливами, то ничем подобным в новом русско-французском союзе даже не пахло. Более того, в Петербурге не могли не догадываться, что Франция, являясь основным кредитором Турции, не заинтересована в переходе черноморских проливов под контроль другой державы, даже если бы ею оказалась Россия. Единственное, чем новая союзница оказывалась полезной Петербургу в этом вопросе, так это тем, что она, рассерженная на англичан из-за Египта, менее всего желала видеть их хозяевами Босфора и Дарданелл. В этом позиции Парижа и Петербурга полностью совпадали[1639].