— Какие глупости, — сказала вдруг Наташа, — медовый месяц ичто самое счастье в первое время. Напротив, теперь самое лучшее. Ежели бы тытолько не уезжал. Помнишь, как мы ссорились? И всегда я была виновата. Всегдая. И о чем мы ссорились — я не помню даже.

— Все об одном, — сказал Пьер, улыбаясь, — ревно…

— Не говори, терпеть не могу, — вскрикнула Наташа. Ихолодный, злой блеск засветился в ее глазах. — Ты видел ее? — прибавила она,помолчав.

— Нет, да и видел бы, не узнал.

Они помолчали.

— Ах, знаешь? Когда ты в кабинете говорил, я смотрела натебя, — заговорила Наташа, видимо стараясь отогнать набежавшее облако. — Ну,две капли воды ты на него похож, на мальчика. (Она так называла сына.) Ах, порак нему идти… Пришло… А жалко уходить.

Они замолчали на несколько секунд. Потом вдруг в одно и тоже время повернулись друг к другу и начали что-то говорить. Пьер начал ссамодовольствием и увлечением; Наташа — с тихой, счастливой улыбкой.Столкнувшись, они оба остановились, давая друг другу дорогу.

— Нет, ты что? говори, говори.

— Нет, ты скажи, я так, глупости, — сказала Наташа.

Пьер сказал то, что он начал. Это было продолжение егосамодовольных рассуждений об его успехе в Петербурге. Ему казалось в этуминуту, что он был призван дать новое направление всему русскому обществу ивсему миру.

— Я хотел сказать только, что все мысли, которые имеютогромные последствия, — всегда просты. Вся моя мысль в том, что ежели людипорочные связаны между, собой и составляют силу, то людям честным надо сделатьтолько то же самое. Ведь как просто.

— Да.

— А ты что хотела сказать?

— Я так, глупости.

— Нет, все-таки.

— Да ничего, пустяки, — сказала Наташа, еще светлее просиявулыбкой, — я только хотела сказать про Петю: нынче няня подходит взять его отменя, он засмеялся, зажмурился и прижался ко мне — верно, думал, что спрятался.Ужасно мил. Вот он кричит. Ну, прощай! — И она пошла из комнаты.

В это же время внизу, в отделении Николеньки Болконского, вего спальне, как всегда, горела лампадка (мальчик боялся темноты, и его немогли отучить от этого недостатка). Десаль спал высоко на своих четырехподушках, и его римский нос издавал равномерные звуки храпенья. Николенька,только что проснувшись, в холодном поту, с широко раскрытыми глазами, сидел насвоей постели и смотрел перед собой. Страшный сон разбудил его. Он видел во снесебя и Пьера в касках — таких, которые были нарисованы в издании Плутарха. Онис дядей Пьером шли впереди огромного войска. Войско это было составлено избелых косых линий, наполнявших воздух подобно тем паутинам, которые летаютосенью и которые Десаль называл le fil de la Vierge [нитями богородицы].Впереди была слава, такая же, как и эти нити, но только несколько плотнее. Они— он и Пьер — неслись легко и радостно все ближе и ближе к цели. Вдруг нити,которые двигали их, стали ослабевать, путаться; стало тяжело. И дядя НиколайИльич остановился перед ними в грозной и строгой позе.

— Это вы сделали? — сказал он, указывая на поломанныесургучи и перья. — Я любил вас, но Аракчеев велел мне, и я убью первого, ктодвинется вперед. — Николенька оглянулся на Пьера; но Пьера уже не было. Пьербыл отец — князь Андрей, и отец не имел образа и формы, но он был, и, видя его,Николенька почувствовал слабость любви: он почувствовал себя бессильным,бескостным и жидким. Отец ласкал и жалел его. Но дядя Николай Ильич все ближе иближе надвигался на них. Ужас обхватил Николеньку, и он проснулся.

«Отец, — думал он. — Отец (несмотря на то, что в доме былодва похожих портрета, Николенька никогда не воображал князя Андрея вчеловеческом образе), отец был со мною и ласкал меня. Он одобрял меня, онодобрял дядю Пьера. Что бы он ни говорил — я сделаю это. Муций Сцевола сжегсвою руку. Но отчего же и у меня в жизни не будет того же? Я знаю, они хотят,чтобы я учился, И я буду учиться. Но когда-нибудь я перестану; и тогда ясделаю. Я только об одном прошу бога: чтобы было со мною то, что было с людьмиПлутарха, и я сделаю то же. Я сделаю лучше. Все узнают, все полюбят меня, всевосхитятся мною». И вдруг Николенька почувствовал рыдания, захватившие егогрудь, и заплакал.

— Etes-vous indispose? [Вы нездоровы?] — послышался голосДесаля.

— Non, [Нет. ] — отвечал Николенька и лег на подушку. «Ондобрый и хороший, я люблю его, — думал он о Десале. — А дядя Пьер! О, какойчудный человек! А отец? Отец! Отец! Да, я сделаю то, чем бы даже он былдоволен…»

Предмет истории есть жизнь народов и человечества.Непосредственно уловить и обнять словом — описать жизнь не только человечества,но одного народа, представляется невозможным.

Все древние историки употребляли один и тот же прием длятого, чтобы описать и уловить кажущуюся неуловимой — жизнь народа. Ониописывали деятельность единичных людей, правящих народом; и эта деятельностьвыражала для них деятельность всего народа.

На вопросы о том, каким образом единичные люди заставлялидействовать народы по своей воле и чем управлялась сама воля этих людей,древние отвечали: на первый вопрос — признанием воли божества, подчинявшейнароды воле одного избранного человека; и на второй вопрос — признанием того жебожества, направлявшего эту волю избранного к предназначенной цели.

Для древних вопросы эти разрешались верою в непосредственноеучастие божества в делах человечества.

Новая история в теории своей отвергла оба эти положения.

Казалось бы, что, отвергнув верования древних о подчинениилюдей божеству и об определенной цели, к которой ведутся народы, новая историядолжна бы была изучать не проявления власти, а причины, образующие ее. Но новаяистория не сделала этого. Отвергнув в теории воззрения древних, она следует имна практике.