— Вот в какие! В отношения помощников. Общество может бытьне тайное, ежели правительство его допустит. Оно не только не враждебноеправительству, но это общество настоящих консерваторов. Общество джентльменов вполном значении этого слова. Мы только для того, чтобы завтра Пугачев не пришелзарезать и моих и твоих детей и чтобы Аракчеев не послал меня в военноепоселение, — мы только для этого беремся рука с рукой, с одной целью общегоблага и общей безопасности.

— Да; но тайное общество — следовательно, враждебное ивредное, которое может породить только зло, — возвышая голос, сказал Николай.

— Отчего? Разве тугендбунд, который спас Европу (тогда ещене смели думать, что Россия спасла Европу), произвел что-нибудь вредное?Тугендбунд — это союз добродетели, это любовь, взаимная помощь; это то, что накресте проповедовал Христос.

Наташа, вошедшая в середине разговора в комнату, радостносмотрела на мужа. Она не радовалась тому, что он говорил. Это даже неинтересовало ее, потому что ей казалось, что все это было чрезвычайно просто ичто она все это давно знала (ей казалось это потому, что она знала то, из чеговсе это выходило, — всю душу Пьера). Но она радовалась, глядя на егооживленную, восторженную фигуру.

Еще более радостно-восторженно смотрел на Пьера забытыйвсеми мальчик с тонкой шеей, выходившей из отложных воротничков. Всякое словоПьера жгло его сердце, и он нервным движением пальцев ломал — сам не замечаяэтого — попадавшиеся ему в руки сургучи и перья на столе дяди.

— Совсем не то, что ты думаешь, а вот что такое былонемецкий тугендбунд и тот, который я предлагаю.

— Ну, бг`ат, это колбасникам хог`ошо тугендбунд. А я этогоне понимаю, да и не выговог`ю, — послышался громкий, решительный голосДенисова. — Все сквег`но и мег`зко, я согласен, только тугендбунд я не понимаю,а не нг`авится — так бунт, вот это так! Je suis vot`e homme! [Тогда я ваш!]

Пьер улыбнулся, Наташа засмеялась, но Николай еще болеесдвинул брови и стал доказывать Пьеру, что никакого переворота не предвидится ичто вся опасность, о которой он говорит, находится только в его воображении.Пьер доказывал противное, и так как его умственные способности были сильнее иизворотливее, Николай почувствовал себя поставленным в тупик. Это еще большерассердило его, так как он в душе своей, не по рассуждению, а по чему-тосильнейшему, чем рассуждение, знал несомненную справедливость своего мнения.

— Я вот что тебе скажу, — проговорил он, вставая и нервнымдвижением уставляя в угол трубку и, наконец, бросив ее. — Доказать я тебе не могу.Ты говоришь, что у нас все скверно и что будет переворот; я этого не вижу; ноты говоришь, что присяга условное дело, и на это я тебе скажу: что ты лучшиймой друг, ты это знаешь, но, составь вы тайное общество, начни выпротиводействовать правительству, какое бы оно ни было, я знаю, что мой долгповиноваться ему. И вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с эскадроном и рубить— ни на секунду не задумаюсь и пойду. А там суди как хочешь.

После этих слов произошло неловкое молчание. Наташа перваязаговорила, защищая мужа и нападая на брата. Защита ее была слаба и неловка, ноцель ее была достигнута. Разговор снова возобновился и уже не в том неприятновраждебном тоне, в котором сказаны были последние слова Николая.

Когда все поднялись к ужину, Николенька Болконский подошел кПьеру, бледный, с блестящими, лучистыми глазами.

— Дядя Пьер… вы… нет… Ежели бы папа был жив… он бы согласенбыл с вами? — спросил он.

Пьер вдруг понял, какая особенная, независимая, сложная исильная работа чувства и мысли должна была происходить в этом мальчике во времяего разговора, и, вспомнив все, что он говорил, ему стало досадно, что мальчикслышал его. Однако надо было ответить ему.

— Я думаю, что да, — сказал он неохотно и вышел из кабинета.

Мальчик нагнул голову и тут в первый раз как будто заметилто, что он наделал на столе. Он вспыхнул и подошел к Николаю.

— Дядя, извини меня, это я сделал нечаянно, — сказал он,показывая на поломанные сургучи и перья.

Николай сердито вздрогнул.

— Хорошо, хорошо, — сказал он, бросая под стол куски сургучаи перья. И, видимо с трудом удерживая поднятый в нем гнев, он отвернулся отнего.

— Тебе вовсе тут и быть не следовало, — сказал он.

За ужином разговор не шел более о политике и обществах, а,напротив, затеялся самый приятный для Николая, — о воспоминаниях 12-го года, накоторый вызвал Денисов и в котором Пьер был особенно мил и забавен. И родныеразошлись в самых дружеских отношениях.

Когда после ужина Николай, раздевшись в кабинете и отдавприказания заждавшемуся управляющему, пришел в халате в спальню, он застал женуеще за письменным столом: она что-то писала.

— Что ты пишешь, Мари? — спросил Николай. Графиня Марьяпокраснела. Она боялась, что то, что она писала, не будет понято и одобреномужем.

Она бы желала скрыть от него то, что она писала, но вместе стем и рада была тому, что он застал ее и что надо сказать ему.

— Это дневник, Nicolas, — сказала она, подавая ему синенькуютетрадку, исписанную ее твердым, крупным почерком.

— Дневник?.. — с оттенком насмешливости сказал Николай ивзял в руки тетрадку. Было написано по-французски:

«4 декабря. Нынче Андрюша, старший сын, проснувшись, нехотел одеваться, и m-lle Louise прислала за мной. Он был в капризе и упрямстве.Я попробовала угрожать, но он только еще больше рассердился. Тогда я взяла насебя, оставила его и стала с няней поднимать других детей, а ему сказала, что яне люблю его. Он долго молчал, как бы удивившись; потом, в одной рубашонке,выскочил ко мне и разрыдался так, что я долго его не могла успокоить. Виднобыло, что он мучился больше всего тем, что огорчил меня; потом, когда я вечеромдала ему билетец, он опять жалостно расплакался, целуя меня. С ним все можносделать нежностью».

— Что такое билетец? — спросил Николай.

— Я начала давать старшим по вечерам записочки, как они велисебя.

Николай взглянул в лучистые глаза, смотревшие на него, ипродолжал перелистывать и читать. В дневнике записывалось все то из детскойжизни, что для матери казалось замечательным, выражая характеры детей илинаводя на общие мысли о приемах воспитания. Это были большей частью самыеничтожные мелочи; но они не казались таковыми ни матери, ни отцу, когда онтеперь в первый раз читал этот детский дневник.