древних погребениях. Из старинных надписей и иероглифов в камне или глине, из рисунков на скалах и на стенах пещер, на саркофагах, монетах и оружии он месил крутое тесто и выпекал живительный хлеб истории. Подобно тому, думал Кантемир, как домашнюю пыль, взметенную метлой и играющую в лучах солнца, ни солнце само не в силах заставить улечься, ни шаги, звучащие в доме, не меняют ее игры, так старания ищущего ума не могут быть пресечены или замедлены затмениями или извилинами его дороги, а дух не склонится к отдыху, пока не приблизится к истине, зовущей его, как она ни далека.

Кантемир повернулся к своему письменному столу. Голова была ясной, на душе легко. В кабинете тепло и светло. Выпал один из тех редких дней, когда его не звали на заседание сената и не требовали внимания дела хозяйства. Антиох Химоний не досаждал ему нытьем, слуги не били челом с жалобами. Иван Ильинский со своими занятиями держался в сторонке, а Анастасия Ивановна ограничилась лишь немногими язвительными замечаниями. Не успели огорчить отца в тот день и дети. Так что князь мог спокойно опустить занавес уединения между собой и окружающим пространством и погрузиться в наслаждение письма, словно в цветущие кущи анакреонтического стиха.

Но в мельтешение мыслей, которые он старался обуздать и приручить, воровато прокралась тень сомнения, дразня князя рожками неотложных вопросов. Ценой какого искусства или хитрости, сумел вчера Феофилакт Лопатинский приблизиться к царю и добиться так легко желаемого? Чем убедил его повелеть перевести историю Оттоманской империи? И почему царь настойчиво прибавил: «Долго не возиться!»?

Лопатинский, конечно, волен полагать, что это, — его собственная удача; сам князь так не думал. Не Лопатинский искал царя; император сам нашел тогда Лопатинского, действуя по собственным, еще не известным князю, побуждениям. Но каким? На что самодержец российский кинул свой взор?

Северная война окончена. Теперь для него было бы естественно повернуться снова к югу, где звенят еще саблями черные силы султана Ахмеда. Самое время — отогнать их подальше от российских границ и поубавить им спеси. Из намеков некоторых советников императора Кантемир мог отобрать крохи истинных намерений монарха, пока еще окутанных дворцовою тайной. Эти крохи множились, проливая свет на дотоле скрытые тропы державных планов царя. Шли слухи о смутах в Персидских землях, о неудачах и унижениях шаха Гуссейна. Говорилось также о кознях турок, грабивших народы Кавказа. Следовательно, у царя Петра в тех краях тоже были глаза и уши, делавшие там нужное дело. Из бесед с Петром Толстым, Петром Шафировым, Гавриилом Головкиным и другими ближайшими советниками царя Кантемир приходил к выводу, что у России на юге прежде всего очень важные торговые интересы.

Если к тому прибавить неудачную кампанию 1711 года и многие козни антихристовых арапов, царь мог решиться подготовить как следует за зиму русские войска, а по весне двинуться с ними на юг.

Кантемир неожиданно спросил:

— Будет война с персами?

Иван Ильинский не удивился. Воткнул палец в строку, чтобы не потерять ее из виду, и взглянул на своего господина, дабы понять, требуется ли от него немедленный ответ. Князь ждал. И он ответствовал не слишком прямо:

— Не с персами, сударь. С магометанами.

— Думаешь, все-таки будет?

— Будет, сударь.

Легкое пламя наполнило грудь князя. Но ненадолго, за многие годы изгнания он ощущал его уже не раз. И столь же часто гасил его в себе с досадой и зубовным скрежетом. Однако ныне у его надежд было логическое основание.

Иван Ильинский продолжал чтение, поглощенный бог весть какими отдаленными событиями. Кантемир опять вернулся к столу. Несколько погодя искусное перо князя снова начало вспахивать плодородную ниву с выведенной на ней крупной надписью: «КНИГА СЕДЬМАЯ». В коей доказывается житие римлян в Волохии из писаний иноземных историков и посрамляются иные болтуны, кои о началах молдавского племени марали бумагу баснями. Такожде показаны начала Российской империи, из града Киева, от возвращения Владимира, государя русского, ко христианству. Такожде упомянуты в свое время покорение болгар восточному царству и постоянное проживание римлян в Волохии, от Романа, сына Константина, до царствования Исаака Ангела, когда отбились римляне от империи Цареграда...»

3

Императрица Екатерина пребывала в добром настроении. С самого утра ее наряжали, беспрестанно поправляли уборы ближние фрейлины: Матрена Ивановна Балк и Анна Федоровна Юшкова. Надели и сняли, примеривая и разглядывая в зеркалах, одиннадцать платьев. Когда было надето двенадцатое, появилась Варвара Михайловна. Хитрющая и всезнающая бабенка утопила царицу в таком потоке восклицаний и слов, что ее величество не изволила уже надевать тринадцатый наряд. Царица взвеселилась, и пока дамы пристраивали на ней шарфы, ленты, кружева, браслеты, драгоценные пряжки, подвески и прочее, она лишь гляделась в зеркало, любуясь своим округлым станом. Затем опустилась на высокое кресло и повелела Матрене Ивановне заняться устройством прически — безмерно сложного дела, когда это касалось венценосной головы. Сегодня царица не наденет парик. Парик — для недолгого франтовства, особенно— ради глаз иноземцев. Царице угодно ныне поразить всех несравненными по красоте локонами, усыпанными бриллиантами и увенчанными диадемой. В восьмом часу утра для писания ее портрета должен явиться придворный живописец Иван Максимович Никитин, тот самый, который учился во Флоренции и Венеции, который так искусно владеет кистями и так смело выбирает краски, что нет ему в том соперника ни в Италии, ни во Франции, ни в Голландии или Англии.

Из ящиков особого шкафчика Матрена Ивановна извлекала на свет божий разнообразнейшие ножнички, щипчики, гребешки, заколки, нитки жемчуга. Из отделений другого — скляночки с румянами и коробки с пудрой. Слава этой искусной парикмахерши не знала границ. Когда Матрену Ивановну осеняло вдохновение, она могла соорудить такую прическу, что все оставались с раскрытыми ртами и клялись святым, что вся история не знала подобной куафюры. Поэтому, когда достойная дама брала в руки своим орудия, другим оставалось только помогать ей, где было возможно, и развлекать императрицу болтовней.

В конце концов ее величество подала знак к окончанию трудов и прекращению усилий. Матрене Ивановне и Анне Федоровне высочайше дозволили удалиться, пока их не позовут опять. Вышли также служанки, обутые в мягкие шерстяные туфли. Когда двери закрылись и воцарилась тишина, императрица холодно приказала меншиковской свояченице:

— Теперь говорите, зачем пришли.

У Варвары Михайловны на мгновение отнялся голос. Колени ее подогнулись, как от невыносимой тяжести, и она униженно