ним сравниться пригожестью. Придворные дамы, завидев прекрасного Монса, таяли от нежных чувств и окружали его со всех сторон, как бабочки среди ночи — горящую свечку. Царица благожелательно бранила их за то и давала им шутливые поучения. Но с некоторого времени кое-кто стал замечать, чтои она сама не слишком строга с голубоглазым пажом. Особенно нравились царице его выдумки. Такие не так уж часто можно было услышать; свои выдумки Вилим Монс сочинял так искусно и излагал так складно, что они звучали, как песни. Екатерина дозволяла молодому человеку усаживаться в кресло и болтать долгими часами: о солнце и небе, о травах и цветах, о богах и героях, о шутниках и простаках. Монс болтал себе и болтал, царица слушала и смеялась. Ни с кем ее величество не смеялась так весело и подолгу.

В один распрекрасный день, однако, кто-то из слуг — то ли библиотекарь Шумахер, то ли адъютант Губериев, как потом говаривали, увидел мастера-выдумщика Вилима Монса стоящим перед Екатериной на коленях и ведущим совсем иные речи, начиненные иною сладостью. Не прошло и двух дней, как Монса обвинили в краже драгоценностей и приговорили к смерти. В морозный полдень его привезли в цепях к эшафоту, поставленному неподалеку от сената... Там, под взорами солдат и народа, бедный Монс спокойно снял тулуп, развязал свой шарф и подарил провожавшему его священнику часы с портретом Екатерины. Затем склонился на плаху. Голова красивого пажа отскочила сразу и покатилась по помосту. Палач, по обычаю, насадил ее на кол. Под вечер Петр Алексеевич изволил пригласить свою высочайшую супругу на прогулку в карете. Возле кола, на который была насажена голова Монса, кони замедлили бег и испуганно захрапели, прядая ушами и косясь на устрашающее зрелище. Екатерина устремила на мужа прямой взгляд и ясным голосом сказала: «Боже, какая жалость, что среди придворных попадаются такие испорченные люди!» Некоторое время спустя Петр приказал своему врачу Лаврентию Блументросту положить голову прекрасного Вилима в банку со спиртом, которую затем поставили именно здесь, в любимом кабинете Екатерины.

С тех пор красавец Монс не рассказывает более небылиц. Зато он неотлучно остается при ней. Царице каждый день приходится глядеть на него, испытывая смертный ужас. И вечером, перед отходом ко сну, и утром, после пробуждения. Старается избегать его взглядом во время приемов. Но вынуждена называть, каждый раз по имени в ответ на расспросы любопытных иноземных гостей.

Петр проводил время с кем хотел, никто не мог ему в том помешать... В склонностях же царицы не допускалось никакого послабления. Она была обязана следовать поучениям Апостола Павла, предписавшего, что муж жене — голова, как Христос — голова церкви; и подобно тому, как церковь подчиняется Спасителю, так и жена должна покоряться мужу неукоснительно.

Варвару Михайловну терзания царицы мало трогали. Она с негой расположилась в кресле и наслаждалась сознанием, что поставила в тупик саму государыню. Если ей это удалось до конца, ее величество, конечно, попросит Варвару Михайловну разрешить ее затруднения. И она, несомненно, разобьется в прах, лишь бы доказать ей свою дружбу и свою верность.

Внезапно императрица бросила на нее мрачный взгляд и спросила:

— Готовы ли вы исполнить для меня еще одну службу?

Варвара Михайловна поняла сразу. Вжавшись в спинку кресла, словно испуганная собачонка, меншиковская свояченица со страхом пропищала:

— Смилостивьтесь, государыня! Не велите мне ей дать яду!

Екатерина помолчала. На челе императрицы все явственнее проступала беспощадная решимость.

— Хорошо, — сказала она спокойно. — Разделаемся с ней иным способом.

Царица дважды хлопнула в ладоши. Перед ней немедленно появилась с поклоном расторопная служанка.

— Послать человека к Никитину. Сегодня пусть не приходит: я больна.

4

У Анастасии Ивановны собрались надменные петербургские дамы. Чокались бокалами с шампанским и без устали болтали, переворачивая вселенную то на одну сторону, то на другую, особо же перемалывая невероятное происшествие, имевшее якобы место в соборе святой Троицы. Рассказывали, что в полдень в алтаре появился сам небесный дух. Икона богородицы заплакала и роняла слезы до самого окончания службы. И будто продолжала истекать слезой, пока во храм не примчался самолично его царское величество и умолил матерь божью успокоиться. Ох, стонали дамы, не иначе то было знамение всевышнего. Ибо поднимется Балтийское море в один из дней и поглотит всех и унесет в свое чрево, как едва не поглотило в прошедшем году, когда волны доходили до самых кровель.

Княжна Мария оставила это шумное общество и по узкому коридору отправилась в комнаты братьев. Возле приоткрытой двери отца она замедлила шаг.

Дмитрий Кантемир, дружелюбно улыбаясь, беседовал с Феофаном Прокоповичем на диване, под книжными полками. Прокопович был плотным телом и скорым на слово иноком; его посвятили в сан архиепископа Псковского и Новгородского, а Петр назначил вице-президентом священного синода. Кантемир ценил его как просвещенного мужа с независимым мышлением, смелого в разрешении государственных и церковных дел. Ценил его так же высоко как поэта, философа и одаренного оратора, особо же — как приятного собеседника.

— Человек, ваше преосвященство, усерден в делах достохвальных, поскольку живет среди других людей, — говорил он в тот момент, когда княжна следила за ним сквозь приоткрытые двери. — Создания божии, множась и набираясь разума, составили известные законы для своего совместного проживания. Открыв для себя искусство письма, коее знаменитый молдавский книжник Мирон Костин именовал зерцалом разума, — вписали их в своды. Иные же остались незаписанными, но требования их все же соблюдались. Из законов и правил достоинства, составленных ими самими, люди придали наивысшую цену достижениям гения. И сие потому, что человеческий гений подобен солнцу, чье сияние в равной мере даровано всем: добрым и злым, и аскетам и алчущим; подобен также гений древу, с равной щедростью дарующему свои плоды добрым и злым. Мужи, отмеченные покровительством муз, всегда почитаемы были, нередко им приписывали даже свойства богов. Поэт или философ в стране всегда почитался сокровищем, коим безмерно гордились.

— Сладостно слышать размышления вашего сиятельства, — одобрил Прокопович, поглаживая редкостную по красоте бороду. — Сладостно следить за тем, как вы выстраиваете их. Но подумаем вот о чем. За три тысячи лет до нашего времени, можно допустить, землю населяло не так уж много людей. Они не имели законов. Не знали еще искусства письма. В их головы не были еще вложены понятия о географии, истории, гуманизме. В пустынях и лесах