матросы приволокли с корабля ящики с новыми люстрами, и Александр Данилович прислал матросов с приказом снять старые и повесить те, которые привезли. Она же противилась тому изо всех сил, ибо знала, что рабочие при сем всенепременно обрушат и потолки. И когда мы спорили с мужиками и пытались отвести беду — мы с сестрой, секретарь Франц Вист и кормилица Соломонида, — на пороге вдруг возникла княжна Мария...

Веки императрицы дрогнули, урвав из света дня, словно из самой вечности, трепетный блик радости:

— Пришла, чтобы признаться вам, что безумно полюбила императора?

— Истинно так, ваше величество.

Марево страха в глазах Екатерины рассеяли искры мгновенного торжества. С видимым облегчением императрица сказала:

— Старая история. Не первая она девица, поддавшаяся этому обману. И не последняя, конечно. Могу заранее сказать: выслушав ее лепет и стоны, вы сумели успокоить ее и призвать к разуму. Сумели также подать истинный совет: забыть даже помышлять об императоре.

Варвара Михайловна не сразу решилась ответить, и императрица настойчиво добавила:

— Не так ли, княжна?

— До сих пор все — святая истина, ваше величество. Только дело не окончилось этим.

Ледяные иглы безжалостно пронзили все существо императрицы, напомнив ей снова, что предчувствия ее не напрасны.

— Говорите, княжна.

— Часа через два после ухода княжны Марии, не успели наши люди за это время новые амстердамские люстры повесить, как нежданно вошел зятек мой, Александр Данилович. Когда он ступил за порог, лицо сестры прояснилось, зарделось, как утренняя заря. Забыла о своих страхах, о том, что мастера продавят о дворце потолки, и радостно улыбнулась мужу, расхваливая его покупки. Я тоже вставляла тут и там в разговор слова, но замечала при том, что Александр Данилович опять не прочь затолкать меня ножнами сабли в какой-нибудь уголок. Так оно и случилось. Когда Дарья от нас отошла, чтобы приказать накрывать на стол, Александр Данилович улучил минутку и затащил-таки меня в соседнюю комнату, а там подступил с теми же просьбами и угрозами. Дело в том, что в точности так, как прижал он к стенке меня, его величество царь прижал самого фельдмаршала. Приказ все тот же: чтобы я не отставала от княжны. Уговорить ее и в особый час вечера привести опять в ту уютную комнату. Зятю же моему и мне после этого затворить уста на засовы и молчать, как могила. Ваше величество разумеет, какой грех падает на меня, открывающую вам тайные деяния верховного отца отечества нашего. И с этой стороны поступаю скверно, и с другой не творю добра. Оставь я эту тайну при себе, ущерб и, может быть, страдания выпали бы на долю вашего величества. Открой я ее, согрешу супротив царской воли. Но любовь к вашему царскому величеству, милостивой нашей матери и повелительнице, заставила меня прийти и пасть перед вами, государыня, на колени, мысля при том, что так оно будет лучше не только для вас, но и для его царского величества, всероссийского самодержца. Одной надеждой отныне буду жить: что ваше величество в нужное время замолвит за меня доброе слово на божьем суде и подтвердит перед господом мою нерушимую верность моей государыне.

Еще до того, как Варвара Михайловна окончила нить словоплетений и доносов, императрица оставила кресло и стала ходить по комнате, описывая тесные круги. Под бременем тяжких мыслей лицо царицы почернело, как земля, и ожесточилось. С каждым шагом на Екатерину все сильнее давил застарелый страх, в глубине сознания никогда не покидавший ее. Застыв ненадолго на месте, царица спросила:

— По-вашему, князь Кантемир тоже замышляет что-то против меня?

— Сие мне не ведомо, государыня.

Екатерина стиснула зубы. В ее глазах вспыхнула жажда мести.

В давно минувшие времена детство и юность сегодняшней государыни прошли в литовской мазанке, свой хлеб ей приходилось добывать унизительным трудом. Из той мазанки, волею всесильной судьбы, она переселилась в сказочный дворец; из рабыни стала властительницей, из ничтожной женки — царицей, затем — императрицей. Та же судьба вложила в ее руку скипетр власти, а в душу — жажду властвовать над людьми. Екатерина была умна и приобрела образование. Не склонная к лишним тратам, умела без скупости распоряжаться своими огромными богатствами. Пользовалась всюду большим уважением. Его величество Петр Алексеевич поднял ее из дорожного праха и обвенчался с ней по христианскому закону. Ждал от нее любви, и она отдала ему свою любовь щедро, до последней капли, в чистоте и верности. Так, видно, было предопределено свыше, и Екатерина с благодарностью приняла этот дар небес. И все-таки в глубине ее сознания жил червь тайного страха, что все это: богатство, власть и счастье — не более чем тень сновидения. Как поднял ее Петр в один из дней из-под телеги войскового обоза, точно так же может когда-нибудь бросить, возвратив к прежнему подлому состоянию или упрятав в монастырь. И вот появилась Мария, природная княжна, дочь венценосного государя и властителя, хотя и бывшего, — помазанника божия...

— Надо ее ославить, — сказала Варвара Михайловна, чье смирение давно сменилось обычной дерзостью. — Отдать на растерзание молве...

Екатерина Алексеевна взяла с полочки веер из павлиньих перьев. В комнате не было ни жарко, ни душно, но она расправила его и стала неторопливо обмахиваться.

— Нет, Варвара Михайловна, сие не подходит.

Царица возобновила ходьбу по мягкому ковру. Описываемые при прогулке круги стали шириться, пока она не перешла порог и не исчезла в соседней комнате... Ноги увели ее туда невольно, как в тумане, в поисках опоры против царившего в душе смятения. Казалось, царица хочет сесть, да все не находит подходящего кресла. В этом небольшом зале с дорогими шторами, с картинами и зеркалами ей всегда было особенно хорошо. Здесь она принимала и угощала именитейших российских дам. Здесь принимала знаки почтения от посланцев отдаленных областей империи, иноземных держав и других важных особ. Отсюда отправлялась во главе своей свиты на ассамблеи, в гости, на празднества, церковные службы или в дальние путешествия. И в этом же месте жила ее боль и неутихающая тревога.

У государыни было четыре ближних пажа. Двое русских — Шепелев. и Чевкин, и двое немцев — Балк и Вилим Монс. Все четверо красивые и статные. Но среди всех выделялся Вилим. Весь двор знал его и привечал, ибо только сам Адонис мог с