новый дворец на вершине холма в четырех верстах от Морева, вокруг которого стали селиться, основательно и надолго, торговцы, воины и бояре, приехавшие из Молдавии. Это-то основательное поселение позднее должно было быть названо по имени своего основателя — Дмитриевкой. С самим Кантемиром оставались лишь немногие из старых слуг. Среди них по прежнему выделялся камерарий Антиох Химоний, добрый управитель вотчин его высочества и советчик во всех делах хозяйства. Притащила в Петербург старые кости и нянюшка Аргира, которую взяли сюда по просьбе княжны, чтобы старуха служила ей с неизменной своей верностью и послушанием. Только в это утро бог весть что с ней стряслось, что старая няня не показывается. И княжне приходится самой прибрать свои вещи, складывать их вдвое и вчетверо, приглаживая каждый раз ладонью, выбирая тут платок, там — платье, дальше — сорочку.

— Проснулась, сокровище ты наше? — появилась наконец в приоткрытой двери старая кормилица. Увидев хлопоты княжны, Аргира набралась храбрости и перешагнула порог. — Ох, ох, грехи мои тяжкие. Прости меня, государыня, милостиво за то, что побросала я тут твои наряды и не положила все на место. Умягчи свое сердечко и не сердись. Ты была такой усталой этой ночью, лучше сказать — утром, что мне показалось — раньше чем после полудня ты не поднимешься. Дозволь мамке поцеловать твои глазоньки...

Княжна отстранила ее, подавленная, что-то разыскивая:

— Куда подевался мой сундук?

— К чему он тебе теперь? — спросила ее нянюшка, склонив голову набок. — Собралась куда-нибудь ехать?

Княжна спохватилась: и вправду, зачем ей сундук? Ехать-то некуда. Заговорилась она совсем.

Набросив на плечи вишневый капот, Мария вышла из комнаты.

2

Семья Кантемиров поселилась в роскошном дворце в конце улицы Миллионной, не так давно построенном стараниями и попечениями молодого архитектора Бартоломео Растрелли. Все было в нем согласно требованиям времени: просторные и светлые комнаты, столовые и гостиные для приема гостей. Кантемир, более ради молодой жены, с излишеством его украсил. На окнах в два ряда висели дорогие занавеси из шелковых и льняных тканей. На дверях — внушительные портьеры. Всюду — тщательно подобранная модная мебель. На стенах — гобелены, ковры, картины, образа в драгоценных окладах. В буфетах и шкафах из массивного дерева — тарелки, блюда, фужеры, бокалы, графины, столовые приборы из золота, серебра, фарфора, хрусталя. Его высочество бросал для этого деньгами направо и налево, пока Анастасия Ивановна не проронила сквозь зубки: «Теперь все хорошо». Его высочество придержал кошелек и тоже одобрил: «Разумеется, хорошо». В таком роскошном доме не зазорно принимать и своих вельмож, и почетных гостей из-за рубежа.

Княжна Мария прошла по мягким коврам, проникнув в большую гостиную незаметно, как привидение. Собаки и кошки, развалившиеся на полу в безмятежной лени, подняли морды и равнодушно на нее взглянули. Только пушистая Перла, тряхнув мягкими ушками, с радостным визгом вскинулась на задние лапки, вложив в ее руки передние. Княжна легко подхватила ее и прижала к груди, запустив пальцы в мягкую шерсть собаки.

Анастасия Ивановна охала в своем кресле, то и дело прикладывая ладонь к разгоряченному лбу. В другом кресле ахала ее матушка, Ирина Григорьевна, тонким голосом бранившая императора всероссийского, не ведавшего никакой меры в своих увеселениях.

— Взялся он за нашу голову, да так, что и жить порою не хочется, — заговорила она громче, заметив появление княжны. — Ни поморщиться не смей, ни сбежать. А приметит, что улизнуть собираешься — тогда уж совсем плохо. Принуждает тебя пошире раскрыть рот и вливает вино из кубка, коий сам прозвал Великим орлом, — вливает, пока не захлебнешься. Вот до чего уж дошли. Мужчинам приходится труднее, ничего не скажешь. Только они и на головы крепче, и сраму им от того меньше. А нам, с природной нашей слабостью, куда деваться? Было время: надеялись, ее величество царица станет нам защитой. Не от кого было ждать, царица наша нынче с мужиками в питии тягаться норовит!

И добавила уже помягче:

— Да и царь, ничего не скажешь, крепок, ежели со всеми вместе пиры справляет дни и ночи напролет!

Анастасия Ивановна возражала:

— Молчите, маменька! Не такой он уж крепкий питух, как иные говорят. Царь хитрит! Приказывает прочим пить без роздыху и просыпу, ставит для того стражу с оружием, а сам уходит и отсыпается. Разве не заметила ты этой ночью, как долго он отсутствовал?

— Царь наш — не из тех, кто отсыпается, — с усмешкой возразила Ирина Григорьевна. — Выйдет он на волю, проверит солдатушек, погуляет. Либо завернет к красотке, как частенько о нем говорят. Только не спит.

Княжна Мария горделиво улыбнулась в своем кресле и поцеловала в мордочку Перлу. Какой совет бы держали сейчас Анастасия Ивановна и ее мать, если бы могли догадаться, где и с кем уединялся император, когда уходил с банкета?

Вошел княжич Антиох, высокий ростом, в мундире солдата гвардейского Преображенского полка, с саблей на боку. Увидев женщин, несмелый нравом юноша смущенно поклонился.

— Где князь? — спросила Анастасия нежным голосом.

Княжич усмехнулся:

— Государь-батюшка режет собаку.

— Боже мой, дитя, что ты говоришь? — испугалась Ирина Григорьевна. — О каком-таком псе?

Княжич был доволен действием своего сообщения и откровенно рассмеялся, сверкнув зубами:

— О старом псе Соломоне, княгиня. Редкий пес удостаивается такой великой чести на сем божьем свете.

— Бог с тобой, княжич, как смеешь ты так шутить?!

— А это не шутка вовсе, ваша светлость. Это самая взаправдашняя правда. Государь-батюшка приказал слугам принести к каменной конюшне стол. Велел затем доставить туда пятнистого пса Соломона, вымытого и вычесанного. Чтобы тот не лаял и не вырывался, дал ему понюхать французских притирок, принесенных из аптеки Блументроста, врача его царского величества. Положил пса кверху брюхом на стол, и четверо слуг стали держать его крепко за лапы. Я сам держал его за коготь! Тогда батюшка с превеликим искусством разрезал тулово, раздвинул ребра и кости и стал глядеть на внутренности, которые еще дергались.

— Ой-ой-ой! — вскричала Ирина Григорьевна. — И его не стошнило?!

— Никоим образом! — с гордостью заявил юноша. — Это есть наука, именуемая анатомией. Кто сдружился с девятью сестрами, то есть богинями искусств и наук, дочерьми Зевса и Мемории, тому не к лицу предаваться лени,