и произносит клятву: «Клянемся, святая жена, бесстрашной и чистой кровью твоей, твоею душою клянемся: подлый царь Тарквиний будет покаран по заслугам!» И, словно услышав, Лукреция подняла ресницы и благословила мстителя последним движением головы...

Звук чьих-то тяжких шагов оторвал княжну от чтения. Подняв глаза, Мария окаменела.

На пороге стоял император.

Глава IX

1

Пробудившись от сна, княжна увидела, что в окна заглядывает утро. Ласковое утро, увенчанное солнечным сиянием. За дверью, в коридоре, веяли шепотки слуг. С другой стороны, за стеной, о берег бились волны Невы. Княжна Мария высунула руки из-под одеяла и раскинула их по сторонам, словно нежные побеги. Затем откинула покрывало с груди и заставила ее дышать глубоко и спокойно, словно в волнах сновиденья.

Из дальней комнаты донесся младенческий крик. Это подавала голос дочь Анастасии Ивановны, маленькая Смарагда, Марии тоже приходившаяся сестрой. Плач ребенка слышался недолго — мгновения, которые требовались для того, чтобы открыть для какой-то надобности дверь и снова ее закрыть. Но этого хватило, чтобы врезать в блаженное состояние Марии болезненный клин; так коса с хрустом выкашивает первый угол в густоте еще не тронутой травянистой нивы. Блаженство оказалось только продолжением спокойного сна; действительность, ожидавшая ее, была совсем иной. Этой ночью, ложась в постель, княжна была уверена, что проснется больной.

Но почему ей, собственно, быть больной?

Мария не была больна. Разумеется, лицо ее должно было обязательно перемениться; при этой мысли ледяные иглы пронзили ее ноги, все тело, добравшись и до висков. Озарение ударило так жестоко, что вытолкнуло ее из постели и подбросило, как стрелу, к круглому зеркалу, висевшему на стене. Княжна застыла перед ним в ужасе. Всмотрелась в свое отражение и увидела, что на лице ее вовсе нет каких-либо заметных перемен. Не покрылись ее щеки пятнам. Не посинели губы. Даже нос не заострился и не загнулся книзу.

Почему же она вообразила, что должна заболеть и стать безобразной?

Мария вернулась и уселась на край кровати. Пробудившись окончательно, она медленно погружалась в тину сладостных колебаний и тревог. Перед нею, в тумане, возникали невероятные видения происшедшего.

Случилось ли то наяву? Или было сном?

После появления Петра Алексеевича в тайном кабинете фельдмаршала Меншикова туда вошел, шаркая ногами, древний слуга с угасшим взором слепца на чернявом лице, испещренном морщинками. Когда старик, поставив на столик, рядом с томиком Овидия, два хрустальных бокала и блюдо со сладостями, поклонился, в его мертвых глазах не отразилось ни капельки света, и исчез он тоже легко, словно тень одинокого облака с лица полуденного луга. Петр был в добром настроении, с тем же выражением, которое она знала уже и любила, давая понять, что эта встреча — из самых простых и ничего необычного в ней не может быть.

— Добрый вечер! — сказал он. — Выпьем в честь доброго праздника по капельке вина?

Княжна Мария еще не успела прийти в себя. Был ли перед нею Петр, или то стоял Тарквиний? Что сказать ему? Как себя повести? Любит ли она его или нет? Спору нет, Мария была в него влюблена. Ревновала беспрестанно и давно. Но никогда не представляла, что окажется к нему так близко. Княжна любила царя более как призрак, как символ; теперь же она слышала его голос, обычный человеческий, видела фигуру чужого для нее великана, который если уж схватит ее, то на месте и сломит, ибо защищаться бессмысленно. С той лишь разницей, что этот человек, хотя и обратился к ней с неучтивым вопросом, был императором России, и на лице его проступала священная страсть, которую воспели поэты и которую испытывали на себе в различных обстоятельствах женщины во все времена.

Однако скрывавшиеся в ней дотоле бесенята нежданно выскочили наружу, взволновав кровь княжны, и заставили говорить бесстрашно и свободно, повторяя вслед за ними:

— С удовольствием выпью с вашим величеством.

Вино тихо булькнуло, переливаясь в бокалы. Петр выпил весело, до дна. Опустившись на стул, он сидел неподвижно, как любопытный мальчишка, пока не выпила и княжна.

— Вкусно? — спросил он.

— Очень вкусно, государь, — отвечала княжна, и вправду чувствуя покой, разливающийся во всем ее взбудораженном существе.

Петр налил еще, потом — еще. Пересел на диван, рядом с ней. Стали цедить напиток медленно, в молчании, поглядывая друг за другом со страстью, но также — во власти еще не исчезнувших тайных подозрений, которым скоро было суждено улетучиться совсем.

Потом он начал шептать ей что-то на ухо, лаская ее жарким дыханием. Сквозь охватившее ее головокружение она заметила, что руки Петра охватили ее плечи и сжали так, как еще никто не сжимал. От плеч они скользнули к шее, потом к груди...

И вдруг неожиданно она отбросила эти руки, откинулась назад и с ужасом спросила:

— Так сразу?!

Ноздри чужого и страшного человека при этих словах яростно напряглись. Усы царя дернулись, словно у льва, настигшего загнанную им жертву. Петр отступил. Но продолжал без конца говорить. Княжна не понимала, о чем, она его не слышала. Огромными глазами княжна Мария следила за его осторожным приближением, чувствуя, что все более слабеет, переселяясь в новый мир, дотоле ей вовсе не ведомый.

Что было потом? Она не могла припомнить. Было наваждение. И все.

Но почему же ей казалось, что за эту ночь она должна стать безобразной?

Княжна подошла снова к зеркалу и опять убедилась, что лицо ее не пострадало и ничем не искажено. И если присмотреться получше, может показаться еще красивее. Сквозь оконные стекла раннее утро набрасывало на ее щеки отблески цветочной росы и свежесть разливающейся зари.

Мария повернулась на пятках, стараясь освободиться от своих миражей и получше все осмыслить. Но ясность не приходила. Побуждаемая к движению нежным жаром, поднимавшимся к вискам, Мария начала приводить в порядок множество платков, в беспорядке разбросанных по столику и дивану. Заботливо сложив, она поместила их в особый шкафчик в углу. Что случилось с кормилицей Аргирой, что она оставила их валяться где попало? Стареет, бедняжка, не успевает со всем справляться. Когда они переехали жить в Петербург, когда государь-отец ее завел новую семью и получил звание тайного советника, старые слуги их двора не могли поместиться в экипажах и телегах. Одни остались в Москве, другие были посланы строить