друг, я вынужден вас разочаровать. Подобно прочим смертным, я подвержен обычным человеческим слабостям. Владея кое-какими познаниями, дерзая порой коснуться мыслью высоких предметов, я все-таки не мню себя, избави господи, пророком. Выведя плуг свой на ниву знания и проведя даже по ней робкую борозду, я не сумел осилить обычной лени и довести до завершения хотя бы единственный труд. Есть немало страниц, с которыми я до сих пор не справился, и мыслей, которые не мог укротить. Как только мне будет дано одолеть их, паду в ноги царю Петру, моему государю, дабы его величество благословил их на обнародование.

Иоганн Воккеродт нахмурился на мгновение. Но тут же просветлел ликом, затаив в густоте бровей промелькнувшую тень иронии. Загораживаясь от окружающих, чтобы мало кто смог понять, он сказал по-латыни:

— Не приписывает ли ваша светлость царю Петру чрезмерные качества?

— А не кажется ли вам, милостивый государь, что ваш вопрос может меня оскорбить?

— Если так, прошу прощения. В душе вашей, князь, бесспорно, не успела остыть благодарность царю за защиту, предоставленную после той неудачной баталии с турками. Не остыла тем более благодарность за титул тайного советника. Я от этого свободен. Мне дозволено судить со стороны, со всею ясностью рассудка. По моему разумению, предмет вашего искреннего почитания, хотя и принят в члены французской академии, не ближе ко всему, что мы называем искусством и наукой, чем любой мужик, старающийся надуть вас при продаже мешка с овсом.

«Не так трудно понять, что мудрый и учтивый приятель мой Воккеродт наносит эти уколы царю из одного желания заполучить у меня, пусть даже таким способом, мои рукописи, — подумал Кантемир. — Уловка старая и известная. Но она доказывает, с другой стороны, что написанное мною все-таки кому-то необходимо. Опубликовав мои труды в Европе, Воккеродт добудет себе известность. Хозяева его похвалят, в блистательных салонах столиц о нем заговорят. Не ради пользы России и моего доброго имени, — для себя самого старается мой добрый Воккеродт».

Кантемир поднял глаза, ища царя. Где-то-рядом с монархом должен был находиться другой приятель князя, Феофилакт Лопатинский, ректор славяно-греко-латинской московской академии. Тот был знаком с его книгой об Оттоманской империи и обещал не давать покоя Петру, пока она не попадет в печатные станки. Вот он как раз протиснул длинное и тощее тело между многоречивыми сановниками, предстал аскетическим ликом перед светлые царские очи и прервал болтовню голштинского герцога несколькими разумными словами. Петр сразу поймал их тонким слухом. Хлопнув Лопатинского по плечу, Петр его весело о чем-то спросил, на что тот немедля дал обдуманный ответ. Может быть, в их беседе зайдет речь и о ценности книги, написанной молдавским князем, выход в свет которой не терпит более отлагательства...

— Покровитель вашего высочества, — уверенно сыпал латинскими фразами Воккеродт, — не способен даже установить, какая отрасль знания полезна его державе, какая — нет. Его величество питает своей разум лишь ошметками поспешных советов, которые нашептывают ему ближние люди...

Кантемиру не хотелось оскорблять ученого немца, старавшегося, казалось, от всей души ради него. Но все-таки не вытерпел:

— В конце концов, сударь мой, что есть наука? — спросил князь. — И как можете вы отрицать заслуги монарха, который издал столько блистательных законов, своим усердием приведя к процветанию свою державу?

Воккеродта эти слова не удивили. Он горделиво усмехнулся в своей самонадеянности и стал искать в сокровищнице памяти свежие доводы. Но в это время к ним незаметно приблизился Феофилакт Лопатинский. Лицо ректора сияло торжеством.

— Дело сделано, княже Дмитрий! — возвестил он. — Петр Алексеевич одобрил мысль перевести на российское наречие книгу вашей светлости об истории мусульман. Тогда я напомнил его величеству об одном весьма способном ученике нашей академии Дмитрие Грозине. Царь и на то дал добро. И добавил: долго не возиться! Вы довольны теперь?

Кантемир искоса взглянул на Воккеродта. Слышал ли пруссак слова Лопатинского? Конечно, тот слышал все, но теперь ловко притворился, что всецело увлечен искусством музыкантов, старательно услаждавших слух присутствующих мастерской игрой.

3

Высокое собрание взволновалось, словно воды быстрого потока. Раздалось посередине и отхлынуло к стенам, теснясь. Утих мгновенно шум разговоров, и все замерли в приятном ожидании зрелища, знаменовавшего собой необыкновенные свершения той четверти века, о которых многие слышали, но не верили. Особенно много говорилось о новых танцах, французских и польских, с плавными телодвижениями и поклонами. Рассказывали еще, что возглавить представление должен самолично его величество царь, а вместе с ним — пресветлая императрица. Такое перед всеми отпляшут, — говорили знающие люди, — что все от удивления окаменеют на месте; так уж ловко отбивают их величества ритм и так искусно поворачиваются на месте.

При первых звуках оркестра княжна Мария вздрогнула, затрепетав. За окнами стало темнеть, слуги зажгли вокруг факелы, тысячи свечей в канделябрах. Царь выдвинулся вдруг из толпы придворных и направился прямо к ней.

— Вы не бывали еще на таких собраниях? — шепнула у ее плеча Варвара Михайловна.

Княжна не отвечала. Петр прошел мимо нее, подобный огненной комете; когда он удалился, безбрежность исчезла и сияние погасло.

— Бывала, — вымолвила она наконец, обращаясь к меншиковской свояченице. — То есть нет, я бывала на других собраниях, но не таких многолюдных.

Варвара Михайловна прикрыла усмешку кулачком. Петр быстро под взорами всех присутствующих пересек зал, направляясь к Екатерине. В двух шагах от супруги царь остановился и отвесил ловкий поклон, привезенный, по слухам, из самой французской столицы. Екатерина оторвалась от цветника дам и барышень и поклонилась в свой черед, тоже на французский лад. Его величество подхватил ее белую руку легко и изящно, самыми кончиками пальцев, и повел через зал к тому месту, которое, как ему казалось, более всего подходило для того, чтобы открыть менуэт. Оба снова, наслаждаясь ритуалом, поклонились друг другу, потом двинулись на крыльях музыки, в мерном ритме, с горделивым изяществом. Таким же образом, с достойной веселостью, начали приглашать своих дам к танцу знатные мужи, молодые и постарше. Холостые и иноземные гости, приехавшие без жен, выбрали себе пары среди румяных и большеглазых благородных девиц.

У княжны Марии пересохли губы. Даже нёбо над язычком запылало от суши. Не отрывая глаз, она пристально следила за танцующими, словно должна была вести им счет. Голштинский герцог Карл-Вильгельм повел царскую дочь Анну Петровну; Дмитрий Кантемир танцевал