Она просто не могла оставаться тут дольше. Они с Игорьком росли, и месяцы, проведённые в другом временном потоке не могли не сказаться.

Это было самое трудное, самое горькое возвращение. Конечно, было условлено всё, что только могло быть условлено, обговорены даты, написаны послания для Стаса и других соратников профессора; и всё равно Юлька горько плакала, когда настала пора отрываться от потока.

Возвращение было нетрудным. Ученики Николая Михайловича молча вскрыли адресованные им конверты, но о чём там шла речь — Юльке так и не сказали.

Как-то незаметно, потихоньку, полегоньку проходила зима 1973-го. Прилетела в отпуск мама; побегав по инстанциям, они с Юлькой стали обладателями заветных ключей от собственной квартиры. Мама опять плакала, только теперь от счастья.

…А потом как-то так вышло, что возвращаться на Чукотку из отпуска оказалось необязательно. Какие-то планы пересмотрели и скорректировали, «группу урезали» и мама осталась в Ленинграде.

…Переводиться в другую школу Юлька отказалась наотрез, хотя добираться на улицу Войнова с Пискаревки было непросто — долго трястить на «сотке», автобусе номер 100.

Место Игорька в классе теперь пустовало. Юлька узнала, что его документы «забрали в связи с переездом» и где он теперь будет учиться — никто не знал.

Всё это время Юлька несказанно мучилась. Мучилась, раздираемая сомнениями — что делать? Признаться во всём маме? Но мама едва ли поймёт профессора с Марией Владимировной: для неё «беляки» были лютыми врагами, которых победили доблестные красные конники Будённого и Ворошилова. Пару раз Юлька осторожно подступала к этой теме, но мама только отмахивалась. Она была так счастлива внезапно свалившейся на голову квартирой, что даже не задавалась вопросом, откуда взялся этот неведомый родственник.

Юлька в одиночестве брела теперь из школы домой. Визиты в институт прекратились; она попыталась как-то пройти в другой поток сама, без машины, но ничего не получилось.

Приближался, однако, назнчаенный день, когда Юлька должна была провести с собой в пятнадцатый год учеников Николая Михайловича, всю его лабораторию, посвящённую в тайны. И — мыслимое ли дело?! — тут внезапно объявился пропавший то ли в новгородских лесах, то ли в ином потоке дядя Сережа. Товарищ Никаноров.

Он подстерёг Юльку у школы. Вынырнул из-за угла, огромный, небритый, исхудавший. Глаза горели недобрым огнём.

— Ну, здравствуй, — он нависал над Юлькой и ей вдруг стало очень страшно.

— Зд-дравствуйте… — выдавила она кое-как.

— Поговорить бы надо. Пойдём-ка!..

— Я без мамы ничего говорить не буду и никуда не пойду! — Юлька попятилась.

— Ты, дрянь, пойдёшь со мной, потому что я так сказал! — и он попытался схватить её за руку.

Юлька отпрыгнула, пулей влетела в школьный вестибюль. По счастью, нарвалась прямо на директрису Эльвиру Николаевну.

— Юля! Что случилось? На тебе лица нет! Кто тебя обидел?

— Н-никаноров… — зубы у Юльки клацали.

— Никаноров? Кто он такой?

— Д-дальний р-родтственник… он… он меня утащить хотел…

Никаноров — лёгок на помине — как раз появился в дверях.

— Юлия! Немедля сюда!

— Гражданин! — Эльвира Николаевна была женщиной боевой и решительной. У неё даже секретари райкома по струнке ходили. — Вы кто такой? По какому праву пытаетесь тут схватить ребёнка? Вы кто, отец?

— Дядя! — рявкнул Никаноров.

— У ребенка есть мать. Без её разрешения никакие «дяди» никуда никого не поведут. — Эльвира Николаевна загородила собой перепуганную Юльку. — А будете тут буянить — враз милицию вызову.

Никаноров подался назад.

— Гражданочка. Вы не понимаете. Девочка растёт без отца, я её его заменяю…

— Что-то я вас, гражданин, ни разу на родительских собраниях не видела, — отрезала директор. — Покиньте помещение, немедленно. А ты, Юля, не бойся. Я сама тебя домой провожу. Посидишь у меня в кабинете, уроки сделаешь. Маме твоей я сообщу.

…Юлька всё рассказала ученикам Николая Михайловича. Стас выслушал её и сказал:

— А давай-ка мы с тобой порадует полковника Петрова. Пусть его контора теперь с Никаноровым разбирается.

— Нельзя, — вздохнул Миша. — А если машину найдут? Или записи? Или сам Никаноров, как говорится, «расколется»?

И все посмотрели на Юльку.

— Машину его надо уничтожить, — вдруг вырвалось у неё холодно-яростное. — А его самого…

— В дурдом его, вот куда, — буркнул Паша. — А машину найти и впрямь надо. И спалить. Нечего никаноровым всяким по потокам шляться, революции устраивать!

Хотя прямых доказательств не было, но никто из сотрудников не сомневался, что в Петербурге 1914-го не обошлось без «дяди Сережи».

— А другую машину они не смогут построить? — забеспокоилась Юлька.

— Если Никанорова и впрямь в палату номер 6 упекут, то восстанавливать там будет некому, — убеждённо сказал Стас. — Я немного с его группой был знаком. Там историки. Убеждённые, э-э-э, коммунисты. Без Никанорова не справятся, я уверен. Он любил всё держать в своих руках. А даже если записи и есть, то это не транзисторный приёмник, так просто, по схемке, не спаяешь.

— Когда мы уйдём, тут не должно ничего остаться, никаких материалов, — кивнул, соглашаясь, Михаил. — Чтобы нипочём не смогли бы восстановить.

— А… вы тоже? — беспомощно пролепетала Юлька. — Я слышала, но думала… надеялась…

Двери захлопывались одна за другой. Она останется тут совершенно одна.

— И мы тоже, — кивнул Стас. — После всего, что Эн-Эм рассказал… и что ты нам поведала, Юля… Что нам тут делать? А там — непочатый край работы! Сделать Россию самой сильной, самой богатой, самой процветающей — разве это не достойная цель? Так долго был полный запрет на усовершенствования… на серьёзное вмешательство…

— Разве что вот Пушкина спасли, — буркнул Миша.

— А Лермонтова не сумели… — вспомнила Юлька.

— Да, не смогли… но всё равно, нельзя было нарушать целостность потока — так мы тогда думали. Потому что хотели этот исправить.

— А этот уже, похоже, не изменить…

— Теми способами, что Эн-Эм думал — нет, не изменить, Стась. Потому мы, Юленька, и уходим.

— А как же… родители? Дети?

— Мы все холосты, — сказал Стас. — А родители… мои, например, на Камчатке. Вижу их раз в год. Но уж раз в год-то выберемся, нет?

— Само собой, — кивнул Михаил. — У меня вот только мама… в Ташкенте. Но у меня братья и сёстры есть, племянники… Ей одиноко не будет. А их я тоже раз в год видел. Письма разве только, ну так письма передадим.

— Главное, чтобы комитетские до новой базы не добрались, — вступил Паша. — А у меня родители умерли, так вот получилось уж, Юля.

— Простите… — пробормотала Юлька, опуская голову.

— Это давно было, — спокойно сказал Паша. — Авиакатастрофа. В общем, мне тут без Эн-Эм и ребят — совсем делать нечего. Так что мы все пойдём. Как базу докончим — так, чтобы никакая контора глубинного бурения не добурилась бы.

— А ты, Юль,