Я кивнул и сказал, что очень рад это слышать.

— Тогда я подумал, что это Мора. Только это была не она.

— Кто это был?

Шкура выглядел обеспокоенным и, казалось, не мог встретиться со мной взглядом:

— Не знаю.

— Это был конец твоего сна?

— Почти. Мы не разговаривали, просто прижались друг к другу. Мы оба были напуганы.

— В игре в прятки? Чего вы боялись?

— Быть найденным, я полагаю. Я был впереди, а она сзади, у стены, и я хотел сказать ей, что если кукла увидит меня, то я выйду наружу и буду водить, и они не будут знать о тебе. Только я не вышел. И очень скоро услышал, как кукла медленно ходит и заглядывает во все шкафы. А потом я проснулся и разбудил тебя.

— Чтобы спросить, что означал твой сон.

Он кивнул:

— Ага.

— Но ты что-то недоговариваешь о своем сне. Кто эта девочка под диваном?

— Не знаю.

— Ты рассказал мне все, что помнишь о ней?

— Что это значит, Отец? Ты знаешь?

— Я мог бы предположить, но не собираюсь гадать, пока ты не расскажешь мне все, что помнишь. Расскажешь?

— Я подумаю об этом, — сказал он и лег.

Слева от него было море, справа — утесы из мокрого черного камня, увенчанные темными и высокими деревьями. Временами он перелезал через упавшие камни и поваленные стволы деревьев. Иногда он шел по каменистому берегу, и вода плескалась о его сапоги. Он уже прошел долгий путь и чувствовал, что ему предстоит еще больший, хотя он не мог сказать, насколько далекий и куда он идет. Одинокая птица взмыла в воздух и закружилась над морем; один раз она хрипло закричала, и он остановился, чтобы взглянуть на нее, тронутый каким-то воспоминанием, которому не мог дать названия.

Наконец он увидел дом, маленький и примитивный, со стенами из больших бревен и крутой крышей из дранки, которая теперь покоробилась от соленых брызг моря и жара Короткого солнца. Он направился туда, сознавая, что каким-то образом покинул берег, что идет вброд или, возможно, вглубь острова. Когда он подошел к дому, под ногами у него был песок, смешанный с кусочками коры. Прежде чем войти внутрь, он попытался избавиться от песка на сапогах, легонько пнув ступеньку левой ногой, потом правой. Он шагнул внутрь…

И оказался дома. Там стоял стол, за которым они ели, стулья без подлокотников для Крапивы и его самого, табуретки для мальчиков. Когда Кабачок и остальные приедут просить его вернуться в Виток, стульев на всех не хватит, и кто-то вынесет тяжелый деревянный сундук, который он соорудил для зимней одежды, и еще кто-то сядет на него.

Но Кабачок и остальные еще не пришли просить его уйти. Сейчас в корзине спал ребенок, в старой плетеной корзине, которую Крапива сплела для себя, прежде чем они бросили ферму, которую получили на Синей, потому что все хотели иметь землю и скот, даже такие, как они, не имевшие ни малейшего понятия, что с этим делать. Спящий ребенок был Сухожилием. Он узнал его еще до того, как увидел его лицо, до того, как увидел маленькое серебряное кольцо, которое носил ребенок, или белый камень в кольце.

Появилась инхума, согбенная и изможденная фигура, которая не была женщиной, в платье, сшитом из пожелтевших лохмотьев. Она напоминала Джали. Неужели Джали пришла на Синюю за человеческой кровью, в которой нуждалась, вернулась на Зеленую, а потом снова пришла на Синюю? Как долго она голодала под камнем в Гаоне?

Инхума наклонилась, чтобы напиться крови; он отвернулся и обнаружил, что скрючился на песке около более молодого Рога, сидевшего на одеяле рядом с Крапивой. Ее правая рука была в его руке; левой она указала на прыгающую вдали рыбу, невидимую на фоне заходящего солнца, но оставляющую серебряные круги на спокойной зыби моря. Страх новой беременности навис над ними обоими, невидимый, как рыба, но более реальный.

— Ты когда-нибудь видел что-нибудь настолько прекрасное? — спросила Крапива.

«Тебя», — прошептал он на ухо Рогу.

— Когда мы были на дирижабле... помнишь? Я поднялась туда одна. На крышу гондолы. Я никогда не говорила тебе.

— Я бы пошел с тобой.

— Я знаю. Но ты все еще спал, и в любом случае я хотела сделать это сама, только один раз. Я совершенно уверена, что это было за день до того, как мы вернулись в Вайрон.

— Там, наверно, было холодно, — сказал Рог рядом с ней.

И он, бродяга у моря, знал, что Рог думает о прошедшей зиме, которая скоро вернется, и об осле, замерзшем в маленьком шалаше, который он построил для него, и о себе, стоящем над ним с ножом и думающем, что произошла какая-то ошибка, что это не могло произойти на самом деле, что осел был так молод, ему еще не исполнилось и года, и этого не могло быть; но там, в бревенчатом доме на берегу, Джали напилась досыта. Ее клыки исчезли. Она облизала лицо и шею ребенка, вытерла рот тыльной стороной ладони — оборванная, болезненно худая фигура с голодными глазами, которая растаяла в дверном проеме и исчезла.

— Было, но не так холодно, как в Вайроне, на земле, когда мы туда добрались. Солнца почти не было видно, потому что дирижабль плыл вдоль солнца.

— Я помню, — сказал Рог рядом с ней.

— И все же я поняла, когда тень начала подниматься. Я увидела это мысленно, и тут первый свет упал вниз, как золотая пыль.

Возможно, что Рог рядом с ней тогда заговорил. Или нет. Если он это и сделал, то скрючившийся на берегу моря бродяга его не услышал. Через мгновение солнце сядет. Появятся звезды, и ветер станет холодным. Вы войдете внутрь и найдете Сухожилие, и ничто никогда не будет прежним. Прижми ее к себе, сейчас же. Скажи ей, что любишь ее сейчас, пока еще не поздно.

Ему было отчаянно необходимо заговорить — отчаянно необходимо, чтобы его услышали и поняли. Он вертел головой из стороны в сторону на мягких раздавленных стеблях пшеницы, сознавая, что с его губ не слетает ни звука.

Он открыл глаза. Сел. Это было так реально, все это, но это сон, только сон, и все еще стояла черная ночь.

Он должен снова лечь, снова заснуть; утром люди будут ожидать, что он поведет их против деревни своего сына.

Весь день мы спускались по склонам гор. Зима здесь мягче, хотя все еще ужасно холодно. Всем нам очень хотелось бы оказаться в помещении, даже лошадям и мулу Джали, чтобы хоть на часок укрыться от холода и ветра.

Сегодня мы встретили других путешественников — четырех купцов со слугами и вьючными животными. Мы были рады видеть их, но они, я думаю, были еще более рады видеть нас, потому что они поссорились и страстно желали высказать свои жалобы. Я слушал до тех пор, пока мог выдержать, и даже дольше, напоминая себе обо всех глупых ссорах, в которые я сам был вовлечен, часто как зачинщик. Это поучительно и, одновременно, унизительно — слушать, как другие жалуются, как мы сами. Все они были совершенно дурными людьми того типа, к которому принадлежу и я, то есть дурными людьми, которым приятно считать себя хорошими.