class="p1">«Нет, – подумала она, теряя рассудок под этой жаркой и светлой силой. – Не воплем».

Вопли – для слабых и боязливых. То, что она ощущала сейчас, было противоположно боязни и слабости, противоположно вине, тревоге, стыду. Такими она всегда представляла настоящих кеттрал, идущих в бой, – Блоху, Давин Шалиль, Адамана Фейна. Не просто уверенными в себе – неколебимыми. Твердость, опирающаяся на широкую, глубокую и равнодушную, как море, силу.

Она наконец открыла глаза и увидела во взгляде Джонона подобие удивления.

– Вы… – заговорил он.

Закончить она не дала.

Это было так просто – легким поворотом кисти отбросить его кортик. Клинок соскользнул вниз, порезал ей бедро. Не важно. Боль – ничто, гаснущий уголек в темноте. Или боль – сама темнота и яркий, как солнце, бескрайний, как небо, огонь ее силы? Блаженство затмило мысли, не дало додумать.

Джонон открыл рот, но не нашел слов, когда она навалилась на него, сбила навзничь, повалилась вместе с ним, в падении отбросив клинки, обхватила его запястья. Он защищался кортиком, колотил ее рукоятью по плечам, по спине. Ее хохот отдавался от стен лощины. Смех чистой радости боя, радости испытания, к которому хоть раз – хоть один гребаный раз! – она была готова, более чем готова.

Джонон выронил клинок, попытался дотянуться до ее горла, оттолкнуть ее коленями. Она увернулась и навалилась ему на грудь, локтем прихватила затылок, плечо уперла в подбородок, жестоко заломив шею. Под ней вздымалась его грудь. Его дыхание обжигало ей ухо.

– Хочешь встать? – шепнула она.

Он ответил сдавленным мычанием.

– Нет?

Быстрее, чем захлопывается ловушка, она сдвинулась, забросила ногу, оседлала его грудь, всем весом придавив извивающееся тело. И взглянула вниз, ему в глаза. Зеленые, а в лунном свете – черные.

– Может, ты был прав, – сказала она. – Вместе мы вершили бы великие дела.

Он снова потянулся к ее горлу. Зря.

Гвенна поймала его за предплечье, притянула к себе, поджала колени к плечам и скатилась с него, распрямив локти, выгнув спину, упершись плечами в землю, а ногами – ему в плечо; почувствовала, как напрягся сустав, почувствовала, как Джонон силится свернуться в комок; прижала его коленями, стиснула бедра и, когда локтевой сустав порвался, не выдержав рывка, запрокинула голову, прикрыла глаза.

Она засмеялась. Отбросила его обмякшую руку.

Джонон – дурак, гребаный дурень! – пытался откатиться. Не дав ему выдохнуть, она снова насела, обхватила его ляжками, вбила пятки в промежность. Он хотел оттолкнуть их, но одной руки уже не было, а второй недостало силы. Она не спеша обхватила его локтем за шею, согнула руку, защелкивая замок.

Он выдавил одно слово – глухое, разбитое:

– Нет.

Гвенна улыбнулась, прижавшись виском к его виску.

– Да, первый адмирал, – пробормотала она, когда судорога свела его тело. – Да.

Она поднял руку, словно за луной потянулся.

– Да.

Рука упала, тело снова содрогнулось, и еще раз, и в третий, а потом замерло.

Она еще полежала, обнимая его, упиваясь вытекающей из его членов жизнью.

С вершин срывался холодный ветер. Горячил ей кожу. Она глубоко вдохнула, задержала в груди запах крови, пота, истерзанной плоти, выдохнула и вдохнула снова.

Джонон пахнул остро и сладко – потом, дубленой кожей, смертью, – но запах уже остывал.

Гвенна с ворчанием оттолкнула его тело, отбросила пинком, поднялась на ноги.

Восторг битвы, только что горевший так ярко, угасал, ускользал, оставляя после себя дыру, куда пробрался голод. Она оглядела мертвеца, подумала, не вырвать ли сердце, как он вырвал сердце Чо Лу, и отвернулась. Не то чтобы эта мысль показалась ей отвратительной – напротив, ей этого было мало. Этот человек мертв. Он ничто. Если бы она не поспешила убить Чента… Клинок в горло после всего, что он натворил? Слишком добрая смерть, слишком легкая. Вот были бы живы Чо Лу и Паттик…

Что-то в ней передернулось от этой мысли. Они были ей друзьями…

Нет. Не так. Они сражались на одной стороне, потому что, как и она, хотели выжить. Только сражались хуже ее.

Она засмеялась и встала на колени, чтобы подобрать мечи. Нога подламывалась.

Вот как! Она и не заметила, как глубоко укусил кортик Джонона. Гвенна отлепила влажную ткань штанины, пощупала края раны, потом до первого сгиба ввела палец внутрь. Боль вспыхнула маячным огнем. Она не сразу отняла палец, исследовавший очертания прокола, потом вытерла подушечку о черную рубаху и отдала кровавый салют адмиральскому трупу.

Рана ее задержит, и все равно Бхума Дхар не успеет закрыть дверь – она будет в кшештримской крепости раньше.

И снова в ней шевельнулось призрачное опасение. Прежде чем возвращаться, ей ведь полагалось что-то сделать. Что-то важное. Она повертела в голове эту мысль. Чент мертв. Вот он лежит, разинув рот звездам. Лури мертв. Джонон мертв. Все мертвы.

– Нет, – пробормотала она. – Не все.

Остался еще Бхума Дхар в крепости. Бхума Дхар, атаковавший «Зарю». Это он в ответе за бойню на корабле.

Со сломанной ногой он не боец, но он еще жив, а значит, его можно убить, чего не скажешь о бесполезных трупах под ногами. Капитан месяцами болтал ей про дави, пытался обратить в свою веру, донимал наставлениями – пора и ей кое-чему его научить. И еще Киля, если он вернулся в крепость, – этот кшештрим лгал ей с первой встречи у императора, подбирал слова так, чтобы скрыть правду, превратил их всех в стадо гребаных баранов. Сукин сын виновен в истреблении целого рода, отравил…

На этом слове она споткнулась.

Рука, повинуясь чужой воле, нырнула в карман.

Кольцо. Матцкел.

Вот что она должна сделать: надеть кольцо.

В кармане было пусто.

И тут раздался голос:

– Гвенна! Гвенна Шарп!

Слабый, но пронзительный зов разнесся по лощине.

Однажды Гвенна тонула в соленом просторе между островами. На учебном задании нырнула к затонувшему кораблю, проскользнула в трюм, а там в спешке взбаламутила ил, превратив мутноватую воду в густую непроглядную грязь. Она попыталась вернуться той же дорогой с палубы на палубу, но в темной круговерти утратила чувство направления. Дважды разбила лицо о переборки на месте, где ей запомнился свободный проход, сломала нос, заработала синяк под глазом. Но что боль в сравнении с тусклым свинцом, плавившимся у нее в легких? Она навсегда запомнила, как боролась с непослушными мускулами, стремившимися втянуть воздух из мира сплошной воды.

Увидев перед собой Крысу – взмокшую, выбеленную лунным светом, – Гвенна стала тонуть. Что-то в теле, что-то недоступное никакой мысли, силилось отозваться, снова и снова до боли напрягало душу, онемевшую, как тогда, – легкие в поисках чего-то вроде любви