– Обед был?

– Не знаю.

– Рыбный день, – буркнул он как бы про себя, приводя в порядок одежду. Между отряхиваньем рукава и подтягиваньем брюк добавил: – Хоть бы картошечки жареной. Опять небось каша. Все каша да каша. Чего-нибудь жареного, ядри их, на зуб… – Он бегло глянул в мою сторону. – Ты это впервой, или как? А то я пошел.

– Что – впервой?

– Кончай прикидываться. Старо.

– Это не я прикидываюсь, а вы.

– Я? – удивился он. – Кем же?

– Вы знаете кем.

– Так мы можем до морковкина заговенья, – бросил он с неудовольствием. Присмотрелся ко мне.

Никаких сомнений не оставалось. Последний раз я видел его, когда он фотографировал тайные документы.

– Секретник? – медленно произнес он. – Почему? Очередь за мундирником – разве нет?

– Какой еще секретник?

Он подошел ко мне. Глянул на мою ногу. Она его заинтересовала.

– Стучалка, – решил он наконец.

– Что? Кто?

– Ты.

– Я? Скажете вы что-нибудь по-человечески или нет? Никакой я не секретник – и не стучалка.

– Нет? Тогда откуда? Из засыла?

– Вовсе не из засыла!

– Это как же? Ниоткуда? Так чего тебе надо?

– Ничего. Это вам чего-то надо.

– Чего?

Он дважды прошелся по ванной, от стены до стены, держа руки в карманах; у самой двери глянул на меня искоса, наконец остановился и сказал:

– Ну, ладно. Допустим, ошибка… А ты, случаем, не шифроломщик?

– Нет.

– Сороковуха?

– Не понимаю, о чем вы.

Он протяжно свистнул.

– Ладно. Не верю, но пусть уж. Мне-то что? Не диковина лезть в дерьмовину. Значит, говоришь, миссионщик?

Я не знал, что отвечать.

– Я вас не очень-то понимаю, – начал я. – Если речь идет о моей Миссии, то…

– Та-ак, – протянул он. – Инструкцию получил?

– Получил, но…

– Тю-тю?

– Да. Вы, может быть, знаете, что…

– Погоди.

Он наклонился рядом со мной, вытащил из-под ванны аппарат в футляре и, осторожно усаживаясь на биде, достал из футляра пачку печенья.

– Обед накрылся, – объяснил он с набитым ртом. Несколько крошек посыпались ему на грудь. – Я сегодня добрый, сам видишь. Стало быть, хочешь знать, что творится?

– Хочу.

– Святой отец был?

– Был.

– А лилейная белизна?

– Простите?

– Ага, еще нет? Ладно. Похоже, восьмидесятчик.

Он примерял какую-то мысль к моей безустанно трясущейся ноге, вглядываясь в нее внимательно и не переставая жевать. Кончиком языка он останавливал бегство крупных крошек с губ.

– После старика, значит, – заключил наконец он. – А? И жирного подсунули, так ведь? Вздутый пухляк! Ладно, молчи, и так видно. А изжога – это от старикана.

Он стукнул пальцем по футляру аппарата.

– Есть хочешь? А?

– Спасибо.

Он даже не слышал. Устраивался поудобнее на сиденье выверенными, крохотными движеньями, стараясь не задеть крестцом торчащие сзади краны, – так умело, словно полжизни просидел на биде.

– Пшиво, – сказал он как-то грустно. – Что, насмотрелся? Кожа роговеет, бородавчики-красавчики, перхоть разбушевалась, мотыльково, хрючно, мутяга-тошняга, а ты как авгур этакий над кишкой! Кустарничком в ухе, паскуда, к тебе обращается, а ты то так, то эдак, складываешь, раскладываешь и ничего не сечешь… Подозреваешь еще испытание или уже бардак?

– Простите, но…

– Испытание, – окончательно решил он. – Комбинируешь, брат, и этим живешь! Чайком живешь! Чайком сыт не будешь! Нога так иногда заведется, если уже ни в какую, и не желает, паскуда, переставать… Булавочками во сне кололи?

– Нет. Почему вы…

– Не мешай. Мухи в чае были? Искусственные…

– Были!

Я не понимал, куда он клонит, – и все же улавливал в этом какой-то смысл, очень близко меня касающийся.

– Этот кустарник… – проговорил я, – вы… об адмирадьере?

– Нет, о маковом пироге. Старик нас обоих переживет, спорим? Помню, сам такой был, когда полотенцами тут еще и не пахло, а уж пока за бритвой набегаешься… Гуща кофейная… Канцеляризовали тогда без гигиены этой, на гущу брали, на пушку, все втихаря, шито-крыто, в Подвальный отдел посылали, трах-бах, допросельник, сапогом в морду, откаблучат, и будь здоров… А теперь разве что постреляют… Стреляли?

– В коридоре? Да! Что это значит?

– Триплет. Засып тройника. Ну, шпинцели позаменялись, а один хватил через край. Переусердствовал. Вот это и значит.

«Да это матерый шпион! – думал я быстро. – Один жаргон чего стоит… Но чего он от меня хочет? Отказался от обеда, чтобы поговорить, ишь какой участливый… Ого! Надо держать ухо востро…»

– Надо ухо востро держать, так? – отозвался он и прыснул при виде моей физиономии. – Ну, чего пялишься? Я-то тертый калач, видал виды… зубы на этом деле съел… инструкция – закачаешься… ты думал, твоя? Как же! Всё на потоке, миляга… Мушки в чае и прочее разное… Из всего этого только чай остался, как раньше…

Он насупился и откуда-то из глубин скуки, которая выползла на его лицо, сразу состарив его, из своей обособленности и усталости вытаращился на сияющие девственной белизной двери.

– Простите… – заговорил я, – почему вы ничего не можете сказать просто, по-людски?

– А как я говорю? – удивился он.

– Что все это значит? И что вы… зачем вы мне тут…

– Ну-ну, спокойно. Только зря ты мозгуешь насчет себя: может, я пятнышко, которое вывести надо? А может, внедренец? Втычка? Затычка? Спичка? Болячка? Фигель-мигель?.. Эх, не стоит. Так и так крышка.

– Какая крышка?

– Всему крышка. Коленом под зад – и шабаш. Вроде бы все по-старому: розы лепесток лижешь, а сердце бьется: засып или нет?! И вот уже будто запустили тебе под кожу ежа, и уж резвится он там, шебуршится – весь дрожишь, весь психуешь… По привычке, понятно, ведь что осталось? Фигуранты.

– Что вы хотите этим сказать? Какие еще фигуранты? Еж под кожей? Что, дескать, нога у меня трясется? Вы об этом? Ну и что? И… что вы тут, собственно, делаете?

– Знал бы ты, что я делаю… Ну-ка, взгляни… – Наклонившись ко мне, он ткнул пальцем себе в лицо. – Ничего себе вид, а? Загубили меня ни за грош, и хоть бы знать, кто, – а тут одни только чесанки-обезьянки, мандрильоны шпинцелей, орава да кодло, лапша на уши, и конец…