Миссия? Но тогда зачем скрывать ее от меня? Почему мне не сказали, что от меня требуется работа в самом Здании, известного рода контроль, почему меня не снабдили необходимыми сведениями, а послали неизвестно куда, наугад, молчаливо требуя, чтобы я делал то, чего не знаю, – а если я что-то и сделал, то лишь помимо и даже против собственной воли?

Так это выглядит на первый взгляд, сказал я себе, однако Здание отчасти уже посвятило меня в механизм своей деятельности, неясный, но все же не лишенный отчетливых черт; недаром тут были Отделы, Секции, Архивы, Штабы со своими уставами, званиями, телефонами, сцементированные железным послушанием в монолитную, иерархическую конструкцию. Она была жесткой, упорядоченной и вечно настороже, как белые коридоры с регулярными рядами дверей, как приемные, заставленные аккуратными картотеками, вместе с потрохами своих линий связи, бронированными сердцами сейфов, трубопроводами пневматической почты, обеспечивавшей безустанную циркуляцию секретности; ничто не было тут забыто – даже канализационная сеть находилась под неусыпным надзором, – но этот изумительно точный механизм вблизи оказывался муравейником интриг, похищений, подвохов, обманов. Чем же была вся эта сумятица? Видимостью? Маской, скрывающей от непосвященного истину какого-то иного, более высокого порядка?

Быть может, именно такого, запутанного – на поверхностный взгляд – поведения от меня и ожидали? Быть может, оно-то и было оружием, которое Здание нацелило в своих недругов? В самом деле: хоть я и сам не понимал, как это получилось, хотя каждый раз это можно было принять за случайность, но ведь я принес немалую пользу! Как-никак я пресек подрывную работу старичка и капитана, а в других случаях, возможно, сыграл роль катализатора, ускорителя кульминации или противовеса каким-то неизвестным мне напряжениям, – тут моя мысль снова сбилась с пути, пытаясь найти объяснение двуличию едва ли не всех, кого я тут встретил. Похоже было, что двойная игра составляет здесь высший, для всех обязательный канон, – только двоих не коснулась пока что моя подозрительность: шпиона у сейфа и Прандтля.

Больше всего я был уверен в шпионе. Когда верить нельзя было даже смерти – разве поведение трупа под флагом не отдавало очевидной двузначностью? – он один у меня остался, только он. Он не занимался изменой, не прикидывался, не обманывал, но, прокравшись добросовестно к сейфу, бледный и испуганный, фотографировал планы, а чего еще следовало ожидать от честного шпиона?

С Прандтлем дело выглядело несколько хуже. В сущности, моя вера в него основывалась на том его выдохе. Эрмс пообещал, что у него я пройду инструктаж, связанный с Миссией. Беседа с Прандтлем оказалась, разумеется, чем-то совершенно иным – хотя теперь я не был так уж в этом уверен. Он сказал мне много неясного, заметив, что я пойму это позже. Уж не теперь ли?

Может быть, Прандтль вовсе не знал, что со мною случится, и даже не интересовался этим, а сочувствие, которое он ко мне проявил, вызывалось не его осведомленностью о будущих событиях, но тем, что уже случилось, а случилось то, что он показал мне не только бесконечность, скрытую в шифрах, но и конечный смысл одного из них – на маленьком клочке бумаги. Всего лишь три слова.

Они отвечали на вопрос, который я задал лишь мысленно, единственным сотоварищем имея толстяка-офицера, задачей которого было обмануть меня и обокрасть.

Если все, что происходило в Здании, имело, кроме поверхностного и мнимого, более глубокий, более важный смысл, то Прандтль, конечно, недаром поступил именно так.

Я спросил: «Чего от меня хотят? Что мне предназначено?»

И Прандтль дал мне бумажку с одной только фразой: «Не будет ответа». Отсутствие ответа на этот вопрос, который относился, в сущности, к Зданию, превращало обещания главнокомандующего, случай с сейфом, шантажирование отца Орфини, пальбу в коридоре, внезапные смерти, миссии, инструкции, наконец, сами шифры – в случайное месиво абсурда и ужасов, все рассыпалось, не складываясь во что-либо целое, и само Здание, в свете этой фразы, начинало походить на пустоту, населенную сидящими в своих одиночках безумцами, а его всемогущество и всеведение оказывались всего лишь моей галлюцинацией.

Но если события шли россыпью, наобум, как попало, если они не составляли никакого целого и никак не соотносились с другими, то они ничего не значили, а в таком случае была лишена значения и моя встреча с Прандтлем, его лекция, а вместе с ней – и эти ужасные три слова…

Тогда эти слова переставали быть обобщением и снова относились лишь к шифру, взятому для примера. А если они ничего, кроме самих себя, не значили, если (раз уж никакого всеведения не существовало) они не были ответом на мой молчаливый вопрос, то они не опровергали тайну Здания. И многозначность событий возвращалась опять, чтобы снова направить мои мысли по ложному кругу замкнутых накоротко, пожирающих самих себя умозаключений.

Я взглянул на спящего. Он дышал размеренно и так тихо, что, если бы не регулярные движения приподнятых плеч, его можно было бы принять за мертвого. «Похоже, я засыпаю», – сказал я себе, чтобы оправдать очередную неудачу своих рассуждений, однако ко сну меня ничуть не клонило.

Попробуем, решил я, в качестве опыта, на минутку, принять слова шифра за чистую монету, вопреки обнаруженному мною логическому противоречию. Посмотрим, что из этого выйдет, ведь это мне ничем не грозит, а время убить как-то нужно. Итак, рассмотрим целесообразность хаоса, который выводят на сцену эти слова, – хаоса, который искусными приемами держат в узде, прирученного хаоса. Мог ли он быть полезен?

Итак: когда мне пообещали Особую Миссию, я ощутил себя избранным; потом с не меньшим усердием готовился стать корифеем виселицы, отличником скамьи подсудимых, во всем богатстве этой судьбы, с орнаментом из показаний, рыданий, просьб о помиловании; я натянул на себя шкуру невинного мученика, метался в поисках следователя, прокурора, видя себя то очищенным от подозрений, то погибшим; то рылся в ящиках, чтобы добыть улики против себя же, то с маниакальным упорством сутяжника, взыскующего справедливости, просиживал в приемных – и все это делал увлеченно, старательно, красочно, полагая, что этого от меня ожидают. Но Здание, предназначение которого в том, чтобы выявлять глубинную суть вещей – очищая ее от видимости, от все новых и новых личин, от ореховой скорлупы, – конечно, должно было действовать именно диссонансами. Вот почему оно разрушало гармонию моей погибели или геройства, оглупляло меня, ошарашивало, чтобы я ничего не успел прочитать в граде сыплющихся на меня милостей и ударов; зашвырнув меня в столь всеобъемлющий, всепожирающий хаос, оно спокойно ожидало того, что вынырнет из очистительного котла.

Вот потому-то, не давая мне ни инструкции, ни обвинительного заключения, отказывая мне и в отличиях, и в погибели, всей своей царственной грандиозностью, голгофами коридоров и полчищами канцелярских столов вручая мне ничто, – хотело Здание достичь своей цели…

О, хаос мог быть полезен, и даже очень…

А старичок в золотых очках – разве не говорил он мне о невиданном, бесконечном множестве тайных планов, стратегических замыслов?