Пришлось напиться.

О женском естестве Джокович знает не понаслышке. Он истинный и тонкий знаток вопроса. Гурман! Гуру! Ходок! Со своим пятиметровым тросиком, в какие только трубы не заныривал, где только не шурудил. И по, и против часовой стрелке. Вакуумно создавал отсос, затягивал гайки и менял прокладки. Правда, самому пару раз, чуть фланец не вырвало, но это, как говориться… се —ля —ви

Профессия обязывает. А у меня всего – то две женщины в жизни. Моя… и мать ее… теща по-нашему.

Это печально, но безопасно, епа сыч.

До конца света остается шестнадцать дней.

Джокович не верит в деда мороза, и в искренность человеческого чувства то же не верит. И, в искренность деда мороза тем более. Вот такой он реалист – сантехник.

Пришлось напиться.

До конца света остается пятнадцать дней.

Сегодня встретил во дворе двух удивительных существ. Он – в синих валенках и белоснежной куртке с огромным номером 53 на всю спину. Она – в малиновом пуховике и белоснежных резиновых сапогах с красной полосушкой у самого каблука. Думал инопланетяне. Оказалось – шведы. Джокович проявил наблюдательность, – Это ничего что они выглядят как мудаки, за то, им удобно и тепло.

Пришлось напиться.

Шведы по-нашему не понимают, хотя и пьют вполне по-нашему. Странные они, эти шведы. Пьют по нашему, а живут по-шведски.

До конца света остается четырнадцать дней.

Девичья фамилия жены Джоковича была, Шляхьтишьмяктичь.

Пришлось напиться.

До конца света остается тринадцать дней.

– Как мое имя?

– Да я и не помню, – ответил Сухарев и улыбнулся. Может даст Бог и в следующей жизни все будет у нас иначе? Как – то думалось прожить легко и непринужденно. Не ревнуя не прощаясь не жалея. Не обволакиваясь паутиной желаний. Качаясь в ритме танго, совсем не чувствуя боли и…

А из окна все тот же вид. И мы, все те же пассажиры на этой планете…

– Зачем же тогда все это?

…В тот самый момент, я совершенно отчетливо все понял. Точнее увидел. Все что окружало меня, было пронизано линиями. Эти линии образовывали прямоугольники и квадраты, напоминая собой пресловутую таблицу Эксель. Каждая вещь занимала свою определенную нишу, совершенно не выходя за рамки своей, строго очерченной фигуры. И, так же как в Экселе, некоторые ячейки были пусты. Нет, в них постоянно кто – то или что – то находилось, но они не несли в себе тех загадочных и простых одновременно формул, которые в перспективе приводили в действие всю незатейливость происходящего вокруг. Кто определил такое устройство мира, я не знал. Но я начал четко понимать его сущность. Если пешеход находился в ячейке «А», а автобус в ячейке «Б», в которой и была, собственно, формула движения, то, пешеход автоматом превращался в пассажира. Это самое простое объяснение. Что – бы вам стало понятно как все устроено. Я понял, каким образом появляется это чувство, которое мы с вами называем любовь. Это же просто. Одна из ячеек изначально несет в себе формулу любви, но, соответствующая реакция происходит только при правильном действии двух ячеек. Только тогда формула срабатывает и получается верный результат. И еще я сразу понял что эти самые формулы, мы сами в свои ячейки и пишем, или, пользуемся готовыми шаблонами. Но для этого, нам нужно элементарно иметь представление о том, кто мы, и зачем собственно мы?

И я понял это. Я понял что я, часть огромной, очень нужной и умной таблицы, с какими – то своими глупыми и не очень, формулами. Кто – то возводит меня в степень, кто – то делит на ноль. Одни пользуются моими формулами для получения результатов в своей ячейке, другие, подсказывают свои формулы, что – бы мне легче было что – то просчитать. Одни делят, другие умножают и приумножают, отнимают и прибавляют, высчитывают проценты и минимумы. Сводят дебет с кредетом. Вычисляют отношения и соотношения. Долю вероятности и вероятность случайности. Отображают долю реализации духовности, от товарооборота с душей. Считают, просчитывают и просчитываются.

А результат таков. Что ты есть, то и есть вокруг тебя. И я сразу понял что мне нужно делать. Я посмотрел на нее с тем же воодушевление, как люди смотрят на выбросившегося на берег кита. Я улыбнулся. Я вышел из кафе и пошел по теплой, еще свежей от дождя улице. Я прописал в своей ячейки улыбку и начал дарить ее во все стороны и веси. Делите ее, умножайте на нее, отнимайте ее у меня.

Возможно, я тоже не знаю таких хитрых или простых формул. Но я буду их искать.

И я намерен их отыскать. Даже если, они находится в самом потаенном уголке мироздания….. в моем сердце.

Директор отхлебнул из горла и поморщился, – По – моему он был больной на голову?

– Ага, философ доморощенный, – согласилась она.

В этот самый момент я и появился. Специально я этого делать не хотел. Так само собою получилось. Стоя у стены, меня потихонечку затягивало в их сторону. Уже вечерело. И в тот самый момент, когда тень от бутылки достигла моих ног, я и высветился прямо перед ними.

Директор побледнел. Она сначала вскрикнула и совсем с ногами забралась на стол. Но затем спустившись приблизилась ко мне вплотную. Поводила рукой сквозь меня и засмеялась:

– Вот тебе и ага, это же голограмма, сто процентов это компьютерщики с первого этажа шутят.

– За такие шутки, в зубах бывают промежутки, – скороговоркой пояснил директор и отхлебнул еще.

Меня такое положение вещей возмутило. Я насупился и выпалил все свое недовольство разом:

– Сами вы голограмма, – сказал я и сплюнул от досады.

Они на минуту замолкли, но, она подмигнула ему и продолжила, – еще и со звуком, вот до чего техника дошла. Что же, зачет!

– Дурацкий прикол, – пояснил директор, – я их премии решу, на десять процентов, не меньше. Или поувольняю.

– Значит так, – заорал я, – меня между прочим похоронили.

– А текст то хромает, – констатировала она, – тухляк Сухарев, полный тухляк.

– Так, значит, меня так и звали? – Спросил я и… начал растворятся в воздухе.

– Ты куда, Сухарев? – закричала секретарша, – вернись, мы тебе все простим.

Но я исчезал. В самый последний момент, мне показалось, что голос секретарши очень мне знаком. Этот тембр, этот… это же был голос Герды. Теперь я уже совершенно в этом не сомневался. Прозрачная пелена закрыла мои глаза и я очутился у стены с движущимся в ней свете. Стало тепло и уютно, как в кресле у камина.

Когда я открыл глаза, она все так же пела на сцене. Рядом важно восседал паромщик, единственное, теперь он держал в своих руках мою тетрадь.