Все такие браки редко бывают счастливыми. Это случилось и у нас. Уже через месяц жена доказала, что я ей чужой человек. В таком духе прошла вся наша жизнь. И ни рождение ребенка, ни четырехлетняя разлука во время войны не могла изменить это положение. Фактически последние сорок лет жена и сын один полюс, я – другой.

Конечно, все это я видел, понимал, чувствовал. Нужно было давно оборвать эту нитку жизни. А я все не мог. Все надеялся, что наступит перемена и рассеются тучи. Не хватило у меня решимости порушить семью.

Кажется, сегодня я дал себе волю и наконец пишу не чернилами, а желчью, и руку мою двигает горечь одиночества.

Женившись, я переехал к жене за Московскую заставу, на улицу, где заводов и фабрик было больше, чем жилых домов. Эта улица, как и ее соседки: Заставская, Ломанная, Цветочная, были заселены коренными питерцами-пролетариями, работавшими еще при царе на фабрике «Скороход», «Пролетарская победа», макаронной и на заводах имени Егорова, «Электросиле» и других предприятиях.

Г. А. Калиняк

Отец моей жены Матвей (Матюша) Иванович был сапожником и работал на фабрике «Скороход». Это был мастер высокой квалификации, изготавливающий только эталонную, модельную обувь. Но как тогда говорили, это был темный человек. Прожив всю жизнь в Ленинграде, он не видел Неву, не знал, где находится Зимний дворец и Смольный. Дальше Клинского рынка его нога не ступала по улицам Ленинграда. Все его интересы – это фабрика и семья. Кроме выпивохи-жены у него было четыре дочери.

Матюша был правдивый человек. Через несколько месяцев после моего вселения к жене, когда мы остались вдвоем, он сказал мне: «Дорогой зятек, жалко мне тебя. Не будет у тебя жизни и счастья с моей дочерью». К сожалению, он оказался прав.

В последние годы перед войной Матюша периодически срывался в запой. Но ни одного прогула у него не было. Вечером пьет, а утром как обычно шагает на работу. Он дорожил рабочей честью. Пьяным он не был шумлив. Но иногда сидя за столом под хмельком, он как лозунг выкрикивал несколько слов из старой песни: «Располным-полна моя коробочка». И замолкал надолго, погружаясь в хмельное радушие. Таких старых мастеровых тогда еще много было за заставой.

В летнюю пору часто по субботам мимо нашего дома проходил «Шаляпин» – так называли старика мастерового за могучий голос. Весь субботний вечер Шаляпин бродил по улицам, распевая старые песни. Когда под нашими окнами это песенное действие продолжалось очень долго (а Шаляпин любил давать концерты перед домами), наш Матюша наливал полведра воды и с высоты четвертого этажа выливал на певца.

Сняв шапку, Шаляпин вытирал ею лицо, кланялся дому – благодарил за внимание – и шел к следующей жертве своего вокала. Это был безобидный субботний пьянчужка, и милиция его не трогала.

Кроме рабочих, в нашем доме проживали деклассированные элементы. В одной из квартир жила семья Левиковых. Но эту фамилию почти никто не знал. Знали по прозвищу – «Семиносые». Почему их так прозвали, объяснения не было. Может быть, в прошлом какой-нибудь предок имел исключительный нос, поражавший соседей. Но у нынешних обитателей квартиры были абсолютно правильные, даже красивые эти элементы человеческого лица. Возможно, тут играл [роль] состав семьи из семи человек. Глава семьи Семиносый-папа работал на разных заводах. Вернее не столько работал, сколько сидел в домзаке[39] (так тогда называли тюрьму) за свои воровские художества.

Все пять сыновей-красавцев не изменили отцовской репутации. Они и жен приводили из тюрьмы.

Вот жена Семиносого-папы и мать этих преступников-прохиндеев была настоящей труженицей. Она всю жизнь проработала на фабрике «Пролетарская победа». Каково этой женщине было всю жизнь мучиться в этом воровском притоне!

Во флигеле на третьем этаже жила семья Козаков. Но все члены этой семьи, как мужчины, так и женщины, не соответствовали этой звонкой, величественной фамилии. Все они были низкорослы, тщедушны и все работали на обувной фабрике, которая граничила с нашим двором. Только Володя Козак выделялся своей неустроенностью. В двадцать пять лет он еще нигде не работал и жил на иждивении бабушки, матери и сестры. Но зато где удавалось, там Володина рука тащила все, что попадалось на дороге. Он мог у зазевавшейся хозяйки прямо с примуса утащить недоваренный суп, который шел ему и двум его приятелям на закуску, а кастрюля выкидывалась за общий двухэтажный дровяной сарай, называвшийся «галдарейка»[40].

Володя мог продать дрова, привезенные кем-либо и сложенные во дворе, выдавая их за свои. При этом он не стеснялся продать эти дрова соседу хозяина этих дров.

Это был классический тунеядец-воришка, но с одной особенностью: весь вечер Володя бродил по заставе, но в двенадцать часов являлся домой и садился за чтение детективов, продолжавшееся до 3–4 часов ночи. В одиннадцать утра его сиятельство Володя Козак выглядывал в окно, обозревал двор и намечал очередную пакость.

Все это уживалось с новым поколением рабочего класса, как тогда говорили, уже не помнившим городового, проживавшим в этих домах. Эта молодая поросль советских людей отдавала все силы и мастерство становлению новой жизни.

Люди «Электросилы», «Скорохода», завода им. Егорова и других предприятий, такие как Врублевский, Васильев, Антонов, Першин, Сметанин, Пантелеев, – да разве всех перечтешь, если их легион, трудились с огоньком везде и всюду.

Вспоминаю Николая Фокина. Вся его семья работала на заводах и фабриках Московской заставы. В четырнадцать лет Коля Фокин поступил на завод Сименса-Шуккерта учеником токаря. К двадцати годам это был уже токарь высокой квалификации. А еще через пару лет он стал бригадиром на крупных токарных станках. Его имя было известно не только на нашем заводе. В пятьдесят два года Николая настиг инфаркт. Подлечившись, он считал, что сможет опять [встать] к станку. Но врачи категорически запретили работать. Сознание своей бесполезности привело ко второму инфаркту. Так оборвалась жизнь Николая Фокина – замечательного человека, мастера, коммуниста.

С такими чудесными людьми мне посчастливилось работать рядом.

16

В душное июньское утро я шел на работу. Хотя день был воскресный, но приближался конец месяца, и нужно было нажимать на выполнение плана.

Медленно выплывало из-за крыш не успевшее остыть и отдохнуть багровое солнце. На улицах еще было мало народа. У самой проходной надо мной низко пролетели три истребителя, и я подумал, что идут маневры, поэтому летчиков так рано подняли с постели.

В полдень, в обеденный перерыв мы все хлынули на двор к репродукторам. Нас предупреждали, что будет передаваться важное правительственное сообщение. И когда мы услышали от Молотова, что немецкие войска вторглись на нашу территорию, и по всей западной границе идут бои, меня охватило холодное оцепенение. Я был внутренне оглушен. Да и не только я. Люди молча стояли под репродукторами и никто не смотрел друг на друга, словно мы сразу стали в чем-то виноваты.