Повинуясь инстинкту, я рассказал ему о ленче в ресторане «Рокси» прошлым днем и инциденте в мужском туалете.

Когда сообщил о единственном слове, которое произнес критик, Клитрау произнес его раньше меня: «Рок».

– Как вы узнали?

Он занервничал, заговорил быстрее, слова полились тревожным потоком:

– Каллен, три года я продолжал читать рецензии этого мерзавца, пропустил лишь несколько. Хвалит книги он так же безвкусно и сухо, как и ругает их. Но только на ваш «Джаз ясного дня» он набросился так же яростно, как на мою последнюю книгу, «Дарующий счастье». В обеих рецензиях он использует идентичные фразы. Он говорит о вас, как говорил обо мне, что вы «экстремист наивности» и не способны понять, что «человечество – это болезнь Земли». Он говорит о нас, что мы ошибочно верим, «будто легко быть серьезным, но трудно – веселым», а я действительно в это верю. И вера моя подкреплена тем фактом, что на каждую тысячу серьезных романов, которыми забиты магазины, можно найти только один, осмысленный и веселый, где есть чувство восторга, изумление вселенной и жизнью, убежденность, что, несмотря на злоключения существования, мы рождены для свободы, радости и смеха. Каллен, я могу привести еще полдюжины примеров сказанного им обо мне и повторенного о вас, одинаковыми словами, тем же тоном презрения, чуть ли не с ненавистью. И вот это заставило меня испугаться за вас, очень испугаться за вас и за всех, кого вы любите.

Говорил он так быстро и страстно, что я, пусть и не упускал ничего из сказанного им, не в полной степени осознал, к каким мрачным выводам подводят его слова и почему, от предложения к предложению, тревога перерастает в душевную боль.

Джон Клитрау прервался, чтобы глубоко вздохнуть, а потом продолжил, прежде чем я успел задать вопрос:

– Я отправил письмо в газету Ваксса, отреагировал на его рецензию. Без единого злого слова. Короткое и с юмором. Указал только на пару фактических ошибок, которые он допустил, пересказывая сюжет. Пять дней спустя мы с женой вечером вернулись из театра. Лорел, няня, спала на диване, дети – в своих кроватках. Но после того, как Лорел уехала, я нашел письмо, отправленное в газету Ваксса, в моем кабинете. Оригинал, который я и отправлял по почте, прибитый к моему столу ножом. С влажным от крови лезвием. В тусклом свете настольной лампы я видел нашу кошку, которая спала на диване, и только тут разглядел под ней пятно. Она не спала. И сразу же зазвонил телефон. Номер звонящего не определился, но я все равно принял звонок. Этот человек произнес только одно слово: «Рок», – и положил трубку. Я никогда не слышал его голоса, но знал, это он.

Поскольку позвонил Клитрау на мобильник, провод не привязывал меня к столу, и я поднялся со стула. Сидя, не мог глубоко вдохнуть, потому что чувствовал – пассивная поза провоцирует атаку. Полагал, что крайне важна свобода движений, готовность к отражению удара.

– Он побывал здесь, – сообщил я Клитрау, – но я не могу этого доказать.

Я описал вторжение Ваксса прошлым днем, когда он шествовал из комнаты в комнату с такой наглостью, будто находился не в частном доме, а в общественном заведении.

Душевная боль в голосе Клитрау сменилась, как мне показалось, отчаянием.

– Уезжайте из дома. Не проводите там еще одну ночь.

Шагая по кабинету, я рассказал ему о втором визите критика, о разрядах «Тазера» в ночной тьме.

– Уезжайте сейчас же. Немедленно, – молил Клитрау. – Уезжайте туда, где никогда раньше не были, где он не сможет вас найти.

– Так мы и планируем. Моя жена, наверное, уже заканчивает собирать вещи. Мы…

– Немедленно, – настаивал Клитрау. – Вы не сможете доказать, что он разрядил в вас «Тазер». Я не могу доказать, что он убил моих отца и мать, но он их убил.

Воздух, казалось, загустел, стал таким вязким, что мне пришлось остановиться.

– Я не могу доказать, что он убил Маргарет, мою жену, но этот сукин сын ее убил. Да. Именно он.

И пока Клитрау говорил, я вышел из кабинета в прихожую, откуда мог видеть коридор, в который выходили комнаты первого этажа.

– Я не могу доказать, что он убил Эмили и Сару… – На «Эмили» голос Клитрау дрогнул, а на «Саре» оборвался.

У него были две дочери. Обе моложе десяти лет.

И хотя немалая часть нынешней журналистики – чистая пропаганда, я пользуюсь различными информационными источниками, чтобы отделять факты от обмана и вымысла. Так много людей, близких к столь известному писателю, как Джон Клитрау, не могли погибнуть, не вызвав интереса какого-нибудь репортера, движимого жаждой восстановления справедливости. Но я не встречал ни одного материала об этих смертях, которые разрушили его жизнь и заставили уйти в подполье.

Если бы Ваксс побывал в нашем доме только раз, если бы не разряды «Тазера», полученные мной и Пенни, я мог бы и не поверить Клитрау. Он говорил связно, голос звучал убедительно, но такое количество трупов… и, соответственно, обвинение, что Ваксс не просто социопат, а сам дьявол во плоти… такого не встречалось даже в его романах.

Недавние события, однако, напоминали мне, что правда парадоксальна и всегда даже более удивительна, чем литература. Мы создаем литературные произведения то ли для того, чтобы отвлечься от реального мира… то ли с тем, чтобы объяснить этот мир, но не можем создать правду, которая существует независимо от нас. Правда, когда мы ее узнаем, всегда поражает нас, вот почему мы зачастую стараемся ее не признать. Мы страшимся сюрпризов, предпочитаем знакомое, уютное, не требующее каких-либо усилий, неизменное.

Я не знал Джона достаточно хорошо, чтобы остро ощутить его горе, скорбеть вместе с ним. Я общался с ним только по электронной почте, даже не видел фотографий его дочерей.

Тем не менее нарастающее предчувствие беды не только туманило разум и сжимало сердце, но и заставило сорваться с места. Я поспешил ко входной двери, выглянул через одно длинное узкое окно у двери, потом через второе – с другой стороны, ожидая увидеть черный «Кадиллак Эскалада».

Вместо жалости я ощущал сочувствие к Джону и, когда попытался выразить свои соболезнования, старался, чтобы в голосе звучало сострадание, но боюсь, получилось не очень.

Впрочем, не думаю, чтобы Джон нуждался в сострадании и сочувствии. Он потерял слишком много, чтобы его утешили чьи-либо соболезнования.

И слушал он лишь потому, что никак не мог взять себя в руки. А как только ему это удалось, прервал меня, заговорил еще быстрее, показывая, что на счету каждая секунда:

– Ресурсы у Ваксса сверхчеловеческие. Нельзя недооценивать его возможности. Он не дает прийти в себя. Возвращается и возвращается. Он не знает жалости. Убейте его, если представится случай, потому что убить его – ваш единственный шанс. И не думайте, что копы вам помогут. Происходит что-то странное, если рассказываешь копам о Вакссе. Но сейчас, ради бога, просто бегите. Выиграйте время. И как только сможете, бросьте ваш автомобиль, не пользуйтесь кредитными карточками, не давайте ему ни единого шанса найти вас. Уезжайте из своего дома. Уезжайте к чертовой матери. Уезжайте!