— Здорово, отец! — растрёпанный Жарик подал руку точно взрослый, и лишь после того, как Сивый пожал, прильнул к ногам, незаметно чмокнул в бедро и полез вверх — ну да, как без этого, руки-плечо-шея, и уже оттуда, с верхотуры, свесив босые ноги, тонко заорал:

— Эй, увалень, а ну-ка иди сюда! Кто говорил, что выше? Видал, где макушка! — ладошкой стриганул себя по льняной голове и увел руку к Неслуховичу, и уж так вышло, что нарисованная линия убежала на рост выше Неслухов, младшего на шее старшего.

— Тю, враль, — хмыкнул тот, — рисуй, рисуй, да меру знай!

— Дядька Неслух, а чего Ведька равняться не хочет?

— Ага, разнимай вас потом, — буркнул в усы Безрод и глазами показал Неслуху: «Не слушай, идите домой».

Парни по одному уходили вверх по пологому холму, Сивый ждал на мостке до последнего. Верна встала рядом.

— Как сходили? Спокойно?

— Ровно, тихо. Но с подарочком.

Верна не поняла, заозиралась, посмотрела назад, на холм — ничего необычного, парни и бабы расходятся с причала; за спину мужу — тоже нет, хотя… Что это за чудо чудное, диво дивное? За Воротком и Тычком стоит некто — коса, длинное бабское платье, смотрит напряженно, ровно испугана. Верна немо подняла брови, запустила во взгляд вопрос.

— В море нашли. На плоту бедовала, — Сивый кивнул за спину и пояснил, — оттниры постарались.

Жарик привычно свесился к матери и обнял за шею.

— Отец, ма, ну пошли!

— Ассуна, иди за мной. Тычок, тебе тоже пора.

Прохвост бросил последний взгляд на спасёнку, проходя мимо, с ног до головы смерил Верну хитрыми глазками, поманил Сивого «ухо дай». Дал, хотя попробуй, если на шее сидит сущий клещ, да ещё в сторону свесился.

— А что, Безродушка, всё-таки наша взяла!

— Ты о чем, борода-два уха?

— У Вернушки титьки больше, ага! — заговорщицки шепнул пройдоха и подмигнул, да-да, не сомневайся, мы победили!

Нет, вы на него посмотрите! Светится, как солнце в полдень, рот до ушей, переминается с ноги на ногу, мало не подпрыгивает. Сивый не выдержал, разулыбался, насколько рубцы позволили. Вот тебе равновесие и справедливость богов — а ведь на ладье вместе со всеми не ржал. Меняет человека счастливая жизнь, ой меняет!

Ровно огонь вспыхнул, по мостку перебежал — Жарик залился звонким мальчишеским смехом, горячо задышал матери в шею, там и Верну раззадорило: все плечом отгораживалась, фыркала — щекотно же, дурачок. Только Снежок сопел–посапывал на ее руках, впрочем, этот свое везде возьмет, будь то сон или еда.

— Ты-то чего зашлась? — усмехнулся Безрод. Как будто отдышался.

— Я хорошее дело всегда поддержу.

— Уверена, что хорошее?

— Нешто Тычок плохое скажет?

— Я биться приучен, смеяться нет, — Сивый покачал челюстью, — все лицо болит. Тебе меня не жаль?

— Дома пожалею, — пообещала Верна и спрятала улыбку.

— С левой?

— С левой!

Пошли шаг в шаг. Жарик так изогнется-так выгнется, хорошо сидеть у отца на плечах, а руками висеть у мамки на шее, а идут ровненько, левой-правой, а ты — кач-кач, ровно на верёвочных качелях. Немыслимым образом скрутил шею, бросил взгляд назад. Девка, та спасённая, следом идёт. Сам не понял, почему язык ей показал. Чернявая, ровно ворона. Бе-е-е-е, страшила!

Ассуна старалась не отставать и всё стреляла глазами по сторонам — с берега на самый холм ведёт пологая дорога, там овражек, потом снова подъёмец. Стоят добротные постройки — ладный бревенчатый дом с коньком на крыше, рядом сруб чуть поменьше, ещё какие-то клетушки и в одной из них спасёнка углядела живой огонь. Готовильня что ли? И все. Ни тебе частокола, как в городах для защиты, ни башен, ничего. Просто бревенчатые срубы на ровной, плешивой макушке холма.

— Чего замерла?

— А где городская стена?

— Нет, — Безрод развел руками, пожал плечами, — дятлы склевали, кроты срыли.

— Но… вы же… мечи у вас.

— Да сам не понимаю.

Смеется что ли?

— Там купцы мимохожие стоят, которым в Сторожище дорога. Пережидают, парятся, бражку пьют, — пояснила Верна и покосилась на Сивого, — и женатые, когда дома надоест.

Тот лишь хмыкнул. Миновали постоялый двор для купцов, начались деревья, да что деревья — чаща! Ассуна разве что рот от удивления не раскрыла, всё остальное было — распахнутые глаза, изумлённый взгляд, долгие остановки и голова, задранная вверх, на верхушки деревьев. В землях отца дремучим лесом считалась посадка вдвое более жидкая и чахлая, а тут зелёнка даже в силу не вошла — только разбегается, обещает. Вон, дальше сплошная чернота. И небо кроет почти сплошь, солнце заглядывает в просветы, ровно в заборные щели подсматривает. Где-то справа, а может, слева время от времени звучали голоса, Ассуна крутила головой по всем сторонам света, но ничего не видела. Звуки есть, а людей нет. И посвежело. Как это у них называется? Верховка, старик говорил? Ассуна поплотнее закуталась, едва не поплыла от счастья. Ровно в кокон спряталась.

Куда-то свернули, потом прямо, потом вправо, потом влево, поляна, чаща, ещё чаща, направо, прямо, налево. Голова у найдёнки уже кругом шла, когда впереди зажелтело, зеленой стены не нашлось и в помине — в лесу проплешина образовалась — солнце падает в ловушку и растекается по траве, точно масло по сковороде, во все стороны брызжет, в глаза попадает. И бревенчатый дом стоит на сливочном пригорке, и полста шагов с каждой стороны до леса, и здоровенный пёс с с умными глазами и здоровенными — с мизинец — клыками стоит у двери, башкой выцеливает. Потрусил вперед, потерся об этого… со страшными рубцами на лице, обнюхал саму — Ассуна даже дышать забыла, огроменный, будто телёнок — со значением заглянул в глаза, ушёл.

Безрод ссадил Жарика, и тот немедленно убежал в чащу, туда, где звенели детские голоса.

— Входи.

Верна первой поднялась на крыльцо, распахнула дверь, вошла. Ассуна робко переступила порог, задрала голову, в полном восхищении округлила глаза и всё же раскрыла рот. Высоко… высоко убежала потолочная балка, изнутри дом кажется выше, чем снаружи, и светло. Света столько, хоть купайся: широкие окна смотрят в мир из каждой стены, волоковые задвижки забраны стеклом — ты смотри, край света, а даже сюда стекло добралось — перегородки бревенчатые, в проеме на кованых петлях висит расписная дверь, стены со всех сторон подпирают лавки под узорчатыми покрывалами, а на стене, прямо против входа… охрой нарисовано солнце и ровно воском залито — блестит в луче всамделишного солнца, отражённого от бадейки с водой на полу, как то помянутое стекло.

— Рот захлопни, — Сивый легонько подтолкнул гостью, замершую в дверях.

Ассуна прошла внутрь, встала против красного, щекастого кругляша, словила в глаз отблеск от настоящего закатного солнца и зажмурилась. Блестит, ровно в самом деле воском натерто.

— Поди, забыла, как еда пахнет? — Верна сноровисто метала на стол.

Жбан квасу, хлеб, горшок с кашей, холодное мясо.

— Садись, — Безрод кивком показал на стол и сразу предупредил, — много не ешь, в бане заснёшь.

Спасёнка опустилась на лавку слева от хозяина, будто нутром угадала — место справа принадлежит хозяйке. Та мигом умчалась, едва поставила на стол глиняное блюдо с холодным гусем.

— А… — чернявая лишь кивнула на дверь, хлопнувшую за Верной.

— Как управится, придёт. — Сивый разлил квас по кружкам, поднял свою, загнал глаза в потолок. О чем-то неслышно пошептался с богами и подмигнул гостье, мол, пей, вкусно.

Ассуна осторожно замочила кончик языка, ровно воду ногой попробовала. А ничего. Кислит немного, но такой свежиной в нос шибает, что где-то внутрях, просоленных до последней нитки, зашевелилась охота до еды, казалось бы скованная соляной коростой навсегда. «Много не ешь, в бане заснёшь», ага как же, не ешь. Сам не ешь.

Безрод цепко держал найдёнку краем глаза, время от времени катал по чернявой смазанный взгляд, в упор, правда, не глядел и тут же уводил в сторону. Сидит на краю скамьи, ровно воробей на жердочке, напряжена. А не подойди Улльга вовремя, уйди другой морской тропинкой? Что называется, из огня да в полымя — ещё полдня назад кругом было только суровое, негостеприимное море, а сейчас вокруг бревенчатые стены, стол, полный снеди, и, поди, разберись, нарисовано всё это, или есть самое твердое настоящее. Ох, знала бы, как самому порой странно. Сивый еле заметно усмехнулся. Большой дом на солнечной поляне, злющий