но в какой-то раз нужно напрячься. Вот идешь ты мимо валуна, легонько пнешь — лежит, как и лежал. Чтобы убрать с дороги, засучи рукава, поплюй на ладошки, затяни пуп тремя узлами, да впрягись, ровно тяжеловоз. Ну, давай, старинушка, напряжёмся, подстегнём ворожскую силу. Стюжень снял с пояса небольшую суму, вынул нож, полоснул себя по руке и присыпал щепотью порошка из сумы. Зажмурился. Сейчас начнётся. Ровно в огонь палец сунул, аж слёзы из глаз брызнули и заныло так, что голоса замерещились, и, видно, злые слёзы ожгли глаза — будто светочи задуло, и солнце на ночь закатилось. Как ослеп. Хорошо перед столом стоял — опёрся. Но, вот чудеса, во тьме будто человек появился, лица и прочих черт не разглядеть, однако сияет во мраке, точно бусяной отблеск на солнце, прошёл к полкам от двери, взял в руки свиток, тот самый, что лёг неправильно, развернул, окинул взглядом и уселся за стол. Вот она неправильность, а уж то, что такое правильность определили меж собой давным давно — ход сюда только старикам и только тем, на кого сами с Урачем указали. Закавыка же в том, что встречный-поперечный сюда не прошмыгнёт, всякий день, всякую ночь у дверей стража стоит. Но ведь как-то прошёл? Как-то прошёл… Только одного не знал любитель почитать древние свитки, помимо стражи у ворот, есть ещё один сторож, внутри — сам Вселенную натаскал на чужого, она и кричит теперь благим матом: «Был незваный гость!»

— Никто чужой вокруг не тёрся?

Снаружи стражу несут молодые дружинные, глаза округлили, никак в толк не возьмут, чего это старик выбежал, сломя голову, всполошился. Оно и понятно, скучно им летописную сторожить, это ведь не мечом махать и всяким иным образом удальством разбрасываться направо и налево.

— Нет, не видели никого, дядька Стюжень. А что?

— А ничего. Был кто-то внутри.

Переглянулись, почесали затылки.

— Мы не отлучались.

— Не говорю, что в ваш черед, но кто-то сюда заглянул.

— Пропало что?

Переглянулись, невольно поправили пояса и остальную справу.

Верховный сомкнул брови на переносице, слегка наклонил голову так, чтобы взгляд царапал седые щётки над глазами, медленно и значимо отвесил парням в уши:

— Ничего нет сейчас важнее свитков за этой дверью. Ни-че-го!

Парни ещё раз переглянулись, понятливо кивнули.

— Кто-то чужой был в летописной, — Стюжень тяжело привалился к дверному косяку в доме Урача.

Старый товарищ помедлил, оторвался от ступки, тревожно повернулся.

— Что-то пропало?

— В том всё и дело, что не пропало.

— Но кто-то был?

— Был.

— И чего хотел?

— А давай, старый, покумекаем. — Стюжень отлепился от косяка, заложил руки за спину, мерно заходил по горнице, — может зря щёки дуем, свистим вора. Достоверно знаем — кто-то был, но ничто не пропало. Так?

Урач кивнул.

— Тогда, старый, скажем о себе то, что мы есть на самом деле — замшелые дураки, у которых под носом некто творит то, что хочет. Так?

Урач усмехнулся, кивнул. Так.

— Будем считать, что он сделал то, за чем ходил. И это не кража, не порча. Тогда что?

Урач закусил ус, огладил бороду.

— Почитать приходил?

— Если не красть и не портить — только читать. Но зачем? Живёт не тужит какой-то любитель летописных свитков, о котором мы знать не знаем? Да притом такой, что жить не может без строчки на ночь? Вместо колыбельной сам себе начитывает на сон грядущий?

— Одно я знаю точно, — Урач вздохнул, пару раз тренькнул пестиком в ступке, — если залез чужак, но ничто в глаза не бросилось, значит бросится со временем.

Стюжень остановился, остро зыркнул на собрата, довольно хмыкнул.

— Он сделал то, что ударит нам по башке через какое-то время. Что? Подстережёт и приголубит по темечку?

— О да, когда в макушку прилетает свиток на дубовой болванке, это как раз тот случай, когда собственное прошлое стучит по башке. Без всяких иносказательностей.

Верховный какое-то время таращился на Урача с любопытством.

— Ты ведь лет на десять моложе меня?

— Вроде того.

— Вы только поглядите, малец ещё, а соображает! Далеко пойдёшь! Только сопли подбери, поскользнёшься!

— Поскользнусь — дальше уеду. А далеко не нужно. Просто чуть дальше тебя.

Старики загоготали. Урач смеялся, ворожца трясло, а рука его мерно ходила в ступке, только пестик позвякивал, Стюженя пополам перегнуло, ровно в животе заненастило, так и ржали оба, пока смешинка не растаяла.

— Уф-ф, — Урач вытер глаза рукавом, осел на лавку, отфыркался, чисто конь.

— Теперь и впрямь живот заболит, — Стюжень отдышался, несколько раз вдохнул-выдохнул. — Когда молодой был, мне о пузо дрын ломали с голень толщиной. И не гнилушку какую-нибудь!

— Ты давай возвращай себя былого, начинай пузо нагружать, авось понадобится. Вон что творится кругом.

Верховный лениво отмахнулся. Поднял кулак, покрутил так-сяк.

— Во какие на животе под шкуркой валуны катались, восемь штук, один к одному!

— Как же тебя в ворожцы занесло? Тебе ворожить — всё равно что кузнечным молотом орешки колоть.

Стюжень махнул рукой, помолчал.

— С князем, Отвадовым батюшкой это было. В походе на полдне. Зарубились мы дружина на дружину, но их вышло больше нашего, и крепенько нам тогда досталось. Рассеяли, можно сказать, по степи разогнали да по перелескам. Мы потом долго хорохорились, дескать, сами отступили, замануху готовили, но… В общем, втроём спаслись, князь, я и Льняной. Льняной ранен был, дышал через раз, вот-вот дух отпустит.

— Ну ты и…

— Ну я и попробовал. Слышал от Зубата — ты должен помнить, он верховным был при князе Лютяе — дескать, можно жизнью поделиться с раненным. Мне тогда разум помутило, в голове зашумело, в глазах зацвело, не хотел я, чтобы Льняной сгинул. Он мне в той рубке жизнь спас, да самому досталось. А когда просветлело, гляжу: Льняной на меня таращится, воздух глотает, чисто рыба на берегу, ни дать ни взять — только что перестал орать. Князь как яблоко ножом резал, так дольку до рта и не донёс, замер на полпути. Рот раскрыт, глаза круглые, как плошки, вот-вот выскочат, укатятся. У меня ладони горячие, жжёт, ровно к углям приложился, у Льняного пар от раны идёт, кровь почернела, совсем как трехдневная, коркой запеклась.

— Вон оно когда из тебя полезло, — понимающе закивал Урач.

— Тут ведь как во всяком сосуде, — Стюжень кивнул на ступку в руках собрата. — Приходит и заполняет, уходит и опустошает, и если с «уходит» более-менее разобрались, как приходит — мрак её маму знает. Хотя… есть мысли на этот счёт.

— Ну-ка, ну-ка, — Урач деловито отложил пестик и ступку, уселся поудобнее, сложил руки на груди, приготовился слушать.

— Чтобы всё понять, нужно тысячу ворожцов послушать, если понадобится до смерти запытать — как пришло, как появилось, что при этом сам заметил. Да ладно, страшные глаза не делай, про «запытать» шучу… хотя как шучу, у тебя рожа хитрая, как пить дать что-то знаешь. Тебя и пытать на дыбе первого.

Урач скривился, усмехнулся, тряхнул кудлатой головой с ремешком поперек лба, чтобы волосы на глаза не лезли.

— Век наш на излёте, не сегодня — завтра душу отдадим.

— И что?

— Записал всё, что надумал. Вон свиток на полке в углу, видишь?

— Вижу.

— Он и есть.

— Это помимо того, что старики раньше нас записали?

— Да.

Стюжень искоса взглянул на старого друга, хмыкнул, вытянул пятерню, загнул мизинец.

— То есть про молнию, вихрь и огонь ты не писал?

Урач с улыбкой кивнул.

— Ну, разумеется, нет. Как сила входит с ударом молнии, через огонь и дыхание урагана уже описано. Про воду тоже не писал, хотя как по мне, самый жуткий путь обретения силы. Жутковато захлёбываться водой, хоть и живой.

Стюжень ехидно загнул безымянный палец.

— Это не про обманутую смерть тоже?

Урач какое-то время молча думал, закатив глаза, затем кивнул.

— Понял, что хочешь сказать.