Не сцена – зал.

…дом? Заброшенная развалюха. Красавица? Зыбкий призрак в дверях. Чарующий аромат? Душный сладковатый запах тления. От него ком подкатывает к горлу. О да, меня ждут. Да, я войду. Я знаю, что это ловушка.

Я знаю, что делать. А потом, потом…

Потом она будет моей!

Аккуратное крыльцо чисто подметено. Доски гнилые, скрипучие, вторая с краю треснула. Палые листья шуршат под ногами. Дверь рассохлась, перекосилась, держится на одном упрямстве, как и я. Прямоугольник уютного света стелется под ноги, будто новенькая циновка. Тревожно дрожат отсветы догорающей лампы. На полу останки старого коврика – грязное рванье.

Одна картина проступает сквозь другую. Наслаивается, расточается, возвращается. Вожделение. Опасность. Страсть. Осторожность. Нетерпение. Страх? Страха нет. Это плохо.

Почему плохо?

Нас двое. Нет, я не о нас с красавицей, я только о себе. Меня – двое. Не произнося ни слова, не делая лишних движений, мы сражаемся друг с другом. Верх берет то один, то другой. Смогу ли я победить? Сможем ли мы договориться? Есть ли у нас что-то общее?

Входим оба: нетерпеливый любовник и чуткий дознаватель. Ярче вспыхивает светильник на полу, возле ложа: настоящий или плод наваждения, не знаю. Огонек дрожит, колышется за стенкой из рисовой бумаги. Слепит глаза. Вскидываем руку к лицу, но все же успеваем увидеть: покрывало, которым застлано ложе, смято. На ложе – она. Верхнее кимоно распахнулось, из-под текучего закатного перламутра виднеются снега горных вершин, а под ними, в недрах гор, течет алая горячая кровь. Пояс распустился…

Черные глаза на белом лице. В глазах – ожидание.

Шагаю ближе.

– Ты кто такой?!

Голос мужской, смутно знакомый. Оборачиваюсь. Светильник мешает, передо мной – темный силуэт, как на подсвеченном полотне в театре теней. Ты – тень! Ты – никто! Я порву тонкое полотно, сломаю глупую марионетку!

– Ослеп?! Не узнаёшь того, кто перед тобой? Я благородный самурай!

Кто я? Кто он?

Кто чья тень?

Я знаю, кто. Вижу из колодца. Лягушка зорче сокола.

– Нет в тебе благородства, наглец! Убирайся!

– Это ты говоришь мне?!

– Кому же еще, охотник до чужих женщин?!

– Хочешь снова прогнать меня? Возможно ли быть таким жестоким?!

Настоящий театр, таким можно гордиться. Реплики, позы, страсти. Мы стремительно близимся к финалу. Стучат барабаны, поет флейта. Сцена тонет в аромате хиганбаны, пропитывается им.

– Снова?! Что это значит?

– А ты не понимаешь? Не видишь глазами сердца?

– Прочь, безумец! Или я сам тебя вышвырну!

– Иди сюда. Попробуй.

Он только этого и ждет.

Тень срывается с места, обретает плоть – добрых двадцать кан[17] разъяренной плоти! С рычанием мужчина, распаленный гневом и вожделением, бросается на врага. Как же это просто: шагнуть в сторону, уклониться, пнуть ребром деревянной сандалии в колено. Добавить? Можно и добавить: кулаком под дых. Когда согнется – рукоятью плети в висок. И вот, как хорошо: никто больше не стоит между мною и ней!

Все силы уходят у меня на то, чтобы этого не сделать. Сил этих едва хватает.

Он с размаху налетает на меня. Мы рушимся на пол. Катаемся, вцепившись друг в друга. Рычим, брызжем слюной. Сжимаем друг друга в объятиях. Мы сплелись теснее, чем любовники на ложе страсти.

О да, страсть!

– Я убью тебя! Убью!

Закон будды Амиды? Фуккацу? Нет, он не помнит, забыл.

Переломать мерзавцу пальцы – вот они, только ухватить! Ткнуть в глаз. Двинуть локтем в скулу. Перехватить под челюсть и за затылок. Рывок, сладостный хруст ломающихся позвонков! Помню ли я про закон будды? Тоже забыл?!

…наваливается на меня.

Пальцы липкие, потные. Цепкие. Смыкаются на моем горле. «Задушить сильного и здорового человека, – сказал я Одзаки Хэруо, когда тот явился в управу с заявлением о фуккацу, – в особенности если он сопротивляется – дело нелегкое, а главное, небыстрое.» Такое ли нелегкое? Такое ли небыстрое? Его глаза пылают от ненависти. Я смотрю в два адских колодца. Смотрю в упор. Во мне ненависти нет. Нет, я сказал!

Я не сопротивляюсь.

– Любимый…

Душит. Не слышит. Говорить все труднее.

– Убей меня, любимый…

Невозможно говорить. Хриплю чудом, через силу:

– Смерть от тебя? Это счастье. Я продолжу жить в тебе…

Пальцы скользят. Ослабевают.

– Много было у нас по пути приютов, гостиниц…

– Кто ты? – ревет он. – Кто?

Держит. Не отпускает. В голове все плывет. Но я не умолкаю:

– Где мы ночевали на ложе любви…

– Кто ты?!

– И негде сменить нам усталых коней!

– Да кто же ты?

Какой он тяжелый! Меня обдает жарким дыханием. На лицо брызжет слюна. Кажется, что капли ее кипят на моей коже.

– Ты не узнал меня, Янтарный? Кохэку, это же я, Имори…

– Имори?!

Он ел сегодня рыбу с маринованным дайконом. Пил саке. Я чую запах еды в дыхании актера. Чую запах выпивки. Мы ели одно и то же. Мое дыхание пахнет тем же. Разве не смешно?

Совпадения – знаки, которые нам посылает судьба.

– Имори? Ты?

Одна его рука еще держит меня за горло. Пальцы второй гладят меня по щеке.

– Имори? Не может быть…

Гладят, гладят. Какой он тяжелый!

– Ты покинул город…

– Меня убили, – бормочу я. – Меня убили, иначе разве я ушел бы от тебя?

– Имори, я не могу поверить…

– Вот этот убил, – я дергаю подбородком, указывая на себя. Получается не очень, но Кохэку все понимает правильно. – Она привела нас обоих, мы подрались… Я не заявил о фуккацу.

– Ты…

Он лежит на мне. Вздрагивает всем телом. Уперся лбом в мой лоб. Я говорю ему прямо в полуоткрытый рот, в рот, пахнущий рыбой и редькой. Я словно передаю слова из уст в уста. Он должен присвоить их, эти слова, прожевать, проглотить.

Говорить тяжело. Впрочем, меня хотя бы не душат.

– Признаться, что я Кояма Имори? Опять стать отверженным? В новом теле со старой клеветой?! Нет, ни за что!