Время шло, я уже начинал беспокоиться.

Эту песенку я распевал в детстве, играя со сверстниками в «дальний путь». Мой отец, начальник караула ночной стражи, ее терпеть не мог. Позже я узнал, что песня изображает разговор путника со стражей на заставе. Стража, скажем прямо, представала не в лучшем виде, намекая путнику на взятку за разрешение пройти.

Переулок. Свет фонарей остался за спиной. Брусчатку сменила грязь, влажно всхлипывая под сандалиями. Голос мой эхом отдавался от заборов и стен домов, уносился в темные глуби́ны окраины.

– Простите мою дерзость, господин…

– А? Чего? Кто здесь?!

– Вы, кажется, заблудились?

– Я?! Я никогда н-не… Не заблуждаюсь!

Тихий смех – перезвон серебряных колокольчиков. Вот она, передо мной, в трех шагах. Лицо изысканное, прекрасное, как луна, сошедшая с небес. Пышные волосы – ночь, чей покров обещает любовные утехи. Кимоно – чистый перламутр раковины: мерцает, сияет, переливается…

На миг я потерял дар речи. Такой красоте не место в грязном переулке!

Она пела, нет, декламировала. Куда там мне, с моим ослиным ревом! В ее словах звучало обещание. Голос дразнил, звал, тек и переливался, как сияние женского кимоно. Фигуру девушки и все предметы вокруг окутали светящиеся ореолы, превратив безымянный проулок в уголок волшебной страны.

Аромат. Волнует, будоражит, тонкий и неотступный, знакомый и незнакомый; влечет на край света. Хиганбана. Цветок мертвеца; лилия демонов. Именно так описывал Одзаки Хэруо запах, что вел его за собой, даже когда луноликая соблазнительница исчезала из виду.

Белый, мертвенный лик. Родинка на левой щеке.

Тебя я и ждал.

«А что, господин? И ничего особенного! Одному живую банщицу подавай, другому мертвую. Изысканный вкус, тонкие манеры…»

– Вы так замечательно пели, господин! Ваша песня тронула мое сердце. Вы ведь живете не здесь? Не в этом квартале?

– Н-не здесь.

Я мотнул головой в подтверждение. Покачнулся, ухватился за ближайший забор, чтобы не упасть.

– Ворота уже закрыли, господин. Вам не попасть домой.

– Закрыли…

– Но вы же не станете ночевать на улице?

Улыбка. Голос. Свет чарует. Аромат сводит с ума.

Не смотреть! Не могу…

– Если луна укажет мне путь, я готов пройти вслед за ней хоть тысячу ри!

– На запад до райских селений? – звенят, журчат серебряные колокольчики. – Да вы поэт, господин! Но мой дом куда ближе. Там вы найдете и приют на ночь, и ложе…

«Ложе любви,» – услышал я.

– О, прекрасная госпожа! Веди меня скорее!

– За мной, господин. Тут недалеко.

– И негде сменить нам усталых коней!

Показалось мне – или на самом деле лицо красавицы, прежде чем она повернулась ко мне спиной, двинувшись вперед, исказила неприятная гримаса?

Манящий силуэт. Шлейф сладостного аромата. Жар в груди. Сердце грохочет, удары барабанов сотрясают все тело. Флейта вдувает хмель прямо в душу. Мне не нужно притворяться пьяным. Я пьян этим запахом, обликом, пьян предвкушением, от которого становится тесно в штанах.

Я иду, спешу!

…опомнись, Торюмон Рэйден, сказал кто-то, сидящий в зрительном зале, пустом и темном, на жесткой подушке. Чему учил тебя святой Иссэн? Чему учил Ясухиро-сэнсей?! Выровняй дыхание, болван. Успокой мысли. Отрешись от чувств. Сосредоточься…

Легко сказать, откликнулся я, бегущий к счастью по «цветочной тропе». Успокой? Отрешись? Сосредоточься?! Иди вон, чего пристал!

Ты видишь слишком много, сказал он; ты видишь то, чего нет. Слышишь, обоняешь, воображаешь – с избытком, чересчур. «Лягушка в колодце не знает большого моря»? Иногда не знать – благо. Не знать, не видеть, не слышать. Ты – лягушка, понял? У тебя есть твой узкий колодец – и больше ничего. Сосредоточься на том, что видно из него. Выбери, что ты видишь на самом деле. И рявкнул так, что сцена колыхнулась у меня под ногами:

«Не отвлекайся!»

Моя проводница оборачивается. Она что-то услышала? Наш безмолвный диалог? Луна в ночи, мерцание перламутра. Аромат…

Хватит, велел тот, из зала. Отсеки лишнее! Что ты видишь? Что видит лягушка из своего колодца? Краешек ночного неба. Родинка. Родинка на левой щеке. Точка на безупречной белизне. Миниатюрный изъян.

Родинка. Кусочек плоти.

Давно мертвой плоти.

Да, сказал он, темный и холодный, как зал без публики. Изъян. Он не возбуждает, не манит, не пьянит. Он отрезвляет. Помни о нем, лягушка! Думай о нем! Есть дамы, которые клеят себе такие родинки – без изъяна нет прелести. Без старения нет юности, без увядания нет расцвета. Без жизни нет смерти, без зрительного зала нет сцены; без риса нет жалованья…

Что за чепуха! Спасительная чепуха.

Жемчужные ореолы меркнут, истончаются, выцветают. Сквозь них проступают горбатые заборы, контуры спящих домов, едва различимая вязь голых ветвей. Призрачный силуэт проводницы движется странно. То плывет над самой землей, то резко дергается – в сторону, за угол. И вдруг замирает без движения.

Женщины так не ходят. Живые так не ходят.

Вот, снова обернулась. Луна в ночи струит перламутр. Костер горит в груди. Родинка! Лягушка в колодце. Аромат. Окружает, окутывает, наполняет ноздри, грудь. Распирает, делает тело невесомым, тащит вперед…

– Мы пришли, господин. Окажите мне честь, будьте моим гостем!

Кажется, я что-то отвечаю. Холодным огнем полыхают соцветия у крыльца. Дверь гостеприимно открыта, в окне – желтый свет, похожий на совиные глаза. На пороге – красавица-хозяйка. Приглашает войти, разделить с ней ложе в одинокую осеннюю ночь. Могу ли я отказать?

Лягушка в колодце.

Родинка. Изъян. Муха на трупе.