Чемодан, который мой амбал-благоверный, закинул на верхнюю полку гардероба опасно накренился, но я не обратила на сей досадный факт никакого внимания, потому что пыталась отдышаться, борясь с желанием вывалить язык как дворовая жучка.

– Мышцы накачал, а… – прокаркала я, но мысль закончить не успела. Дешевый кофр, кстати действительно достаточно большой, словно снаряд вылетел из шкафа, грохоча пластмассовыми боками и снес зазевавшегося Боярцева, словно кеглю. Здоровый мужик охнул и со всей силы влетел спиной в дверь, которую я забыла закрыть на ключ, хотя мне это было приказано. Металлическая воротина грохоча распахнулась, снесла бабку, стоящую за ней в позе буквы «зю» и судя по завываниям похожим на призрачные стенания, размазала ее по подъездной стене.

– Я велел тебе запереть дверь, – всхлипнул Боярцев, стоящий на карачках посреди развалин моего чемодана. На голове у него повис мой лифчик, и мне захотелось провалиться под землю, настолько убогим смотрелось мое бельишко в этом пафосном подъезде. – Просто запереть на ключ гребаную дверь.

– Ох, Макар Федорыч, – запричитала помятая консьержка, выползшая из-за двери, словно демон преисподней. – Как же так-то? Беда то, беда. Вот и говорят, кому-то бог ума отсыпал, а нижний этаж с пипетку. Ох, беда то. Бедная ты бедная, – перевела чертова бабка на меня прозрачные глаза.

– Баб Даш, ты о чем? – передумал меня растерзывать «любящий» муж и уставился на поджавшую губки бабуську.

– Ох беда, вот беда. Так у нас в соседней парадной прохфессор живет, он наращивает, то что не выросло то, – снова пробредила баушка – демон. Мне стало страшно. Старушка то похож после удара умом повредилась. Нас еще за это посадят и не видать Лешке дома, как собственных ушей. – Эх, девка. Беги ка ты. Лучше то ужо не будет. Так и проживешь всю жизню не любленная. Я знаю что говорю то. Мой Лексей Михалыч тоже не боец был, прям вот совсем. А с возрастом… Подслушала я, значит, как вы непотребством то пробовали заняться прямо в прихожей. Каюсь, но ведь и ты пойми. То ты воровка, то барыня новая. Как мне вести то себя? Так вот, решила немного «реконгостенировку» провести, так сказать для понимания. Не одобряю, негигиенично это. Но как ты сказала, что там пипетка то, поняла, это вы так разнообразите жизнь то своею молодоженскую. Да видела в журнале я свадьбу. Красивые снимки. Эх. Вот беда то. Пойду я, пост то мой без присмотра.

Консьержка перекрестила меня зачем-то и заковыляла по ступеням вниз. Я уставилась на Боярцева, похожего на разозленного кашалота и боком двинула к лифту.

– Стоять, – заорал новоиспеченный супруг. Куда там, я сорвалась с места как кенийский спринтер, понимая, что сейчас меня будут убивать и возможно ногами даже. – Ах ты, поганка. Теперь весь дом будет считать…

– Я что ли виновата? – пискнула я, заметавшись между стеной и распаленной горой мышц, неумолимо на меня надвигающейся. – Не моя вина, что ты не смог чемодан удержать.

– Пока тебя в моей жизни не появилось, меня считали гигантом, – оскалился Борцев. – теперь я должен восстановить свое доброе имя. И знаешь, как я это сделаю?

– Только подойди, – выдохнула я, понимая, что проигрываю по всем фронтам. Уставилась на супруга, на ходу сдирающего с себя брюки и поняла, что если меня сейчас не расшибет инфаркт, то я просто наверняка, совсем чуть-чуть, полностью, к черту, на фиг, рехнусь и сдамся.

– И что будет? – нахально приподнял бровь чертов мерзавец. – Что ты сделаешь, детка? Хочешь скажу? Ты будешь громко стонать и молить о пощаде. Настолько громко, чтобы весь дом услышал.

– Вот уж не думала, что ты настолько зависишь от мнения окружающих, – простонала я, сдувая со лба выбившуюся прядь. – Я думала ты самодостаточный брутальный мачо.

– Да плевал я на мнение, – прорычал Боярцев, вдавливая меня в стену огромным своим телом. У меня в глазах поплыли прозрачные шары, а в ушах загудели литавры.

– Там они, там, – сквозь звон в мозгу услышала я голос консьержки. Бабка вернулась, и я была ей сейчас несказанно рада, просто до безумия. – И барин, и супруга евошная. Ой, чего делается. Аж дом трясется с тех пор, как молодожены то вернулись. Така любовь, така любовь. Искры летят, того гляди хибару запалят, как летят.

Интересно, кому это она рассказывает сказки венского леса? Где эта старая сколопендра успела увидеть любовь?

– Прекрасно. Совет да любовь, господа Боярцевы, – кто-то захлопал в ладоши за спиной бесштанного Макара Федоровича и я почувствовала свободу. Едва не свалилась на пол, когда каменно-твердое тело муженька отлепилось от моего.

– Это ты девка зажратая, – присвистнула консьержка, рассматривая Боярцева, и мне вдруг стало очень неприятно, что чужие женщины смотрят на него так оценивающе. Черт, ну какая мне разница? Пусть хоть на сувениры его растащут. – Макар Федорыч, вы б к супруге то присмотрелися. Если это она то маленьким считает…

– Баба Даш, завали, – рявкнул Макар, – вы тут какого лешего делаете, Ольга Константиновна?

Только сейчас я смогла увидеть женщину, от которой зависит Лехина жизнь и захотела провалиться под наборный паркет. Господи, что она подумает. Точно не отдаст нам мальчика. Я б не отдала. Выглядим мы сейчас как парочка извращенцев.

– Вы слишком буквально восприняли мои слова про кровать, – хмыкнула Горгона. – Надеюсь эти мексиканские страсти поутихнут, когда в доме появится ребенок? Кстати, Дарья, как вас по отчеству? – посмотрела на бабку соцработница.

– Даздраперма Ивсталовна Мымрикова я, – выпятила вперед подбородок бабуська. Боярцев издал странный звук и упершись лбом в стену затрясся. Господи, я попала в цирк шапито. Бедный Леха, может ему и вправду было бы безопаснее под опекой государства.

– Прекрасно, баба Даша, – хрюкнула Ольга Константиновна, и сейчас она мне показалась человечной, по крайней мере чертики пляшущие в глазах ее преобразили, сделали даже привлекательной. – Мне будут нужны от вас свидетельские показания.

– Да, я могу. А что случилось? – загорелась бабуська.

– Вы подтвертдите, что эти люди настоящая семья. Я напишу докладную, а вы заверите мои наблюдения.

– С превеликим удовольствием. Я еще напишу только, что девка то не очень благонадежная. Надо же, маленький говорит. Это где ж они больше то видят? Я вон восемьдесят лет прожила,