где всего хватает всем, большинство двуногих недовольны имеющимся так сильно, что у Бога возникла необходимость Законом закрепить в них это недовольство?

Что твое — твое, на «чужое» не зарься, но если все от Бога, не жадничает ли подобной заповедью сам Господь Бог?

— Ничуть, — Долговязый, размяв пальцы, с удвоенной энергией погрузил ладони в воду, — бери сколько пожелаешь от щедрот Его, «набивай» карманы, полки и закрома, а лучше сердце свое, но как быть, коли что-то успел взять кто-то другой. Бог не ограничивает твоей возможности прильнуть устами к Истоку, Он всего лишь просит не высасывать благостную влагу из чужих желудков.

— Полагаешь чужое добро порченым? — спросил Арбуз, восхищаясь про себя метафорами товарища.

— Энергетически, — Долговязый согласно кивнул, — вещь, побывавшая во владении другого, несет его наслоения, ибо была «обещана» (раз досталась прежде) именно ему. Она уже не эликсир (когда украдена), но фекалии.

— А если вещь преподнесена в дар?

— Добровольная, добросердечная передача снимает личные коды владельца, и дар, с точки зрения энергий, очищен до первоначального состояния, даже если внешне грязен и поврежден. — Долговязый при этих словах вынул из кармана золотое перо и протянул спутнику. — Возьми, я знаю, ты давно заглядываешься на него.

Ошарашенный Арбуз протянул трясущуюся руку, а Долговязый с детской улыбкой на лице добавил:

— Правда, оно не пишет, сломалось.

В этот момент первая серьезная волна подняла таз с пассажирами достаточно высоко, у обоих захватило дух, а она, полная сил и задора, подождав с мгновение, беспардонно бросила корыто в черную бездну. Оглашая пустынную прибрежную полосу воплями ужаса и отчаяния, два мудреца погрузились в бурлящую пучину.

В критические моменты, связанные с выживанием плоти, она, эта самая плоть, казалось бы слабая и изнеженная, не приспособленная ни к чему, кроме комфорта, вдруг обретает могущество титана, хватку тигра и быстроту мангуста. Долговязый сросся с ручкой таза и, отчаянно работая ногами, не позволил бедному телу, а заодно и корыту, доставить удовольствие притихшим на дне крабам своим прибытием. Очутившись на поверхности беснующегося моря, он уже готов был оплакивать своего несчастного товарища, как вдруг услышал за спиной довольный крик:

— Эй, дружище, мы еще не закончили.

Забраться на борт, конечно же, не имелось и малейшей возможности, но держаться за корыто и, бултыхая ногами, двигаться к берегу, даром, что ли, они люди ученые, у мудрецов вполне получалось. Портовые огни становились ближе, а море, решив пощадить бедолаг, весело подталкивало их в спины, посему друзья продолжили беседу, несмотря на посиневшие челюсти, стучащие друг о друга на холодном ветру.

Начал, как и договаривались, Арбуз:

— Как же человеку, находящемуся внутри Замысла на самой низшей ступени осознанности его, знать истинное положение вещей, и умудриться, выражая свое мнение, не исказить реальность? Лжесвидетельство, с точки зрения Высших Сил, не всегда кажется таковым тому, кто пребывает «внизу», и запрещать подобное заблуждение, естественно, кроме случаев намеренной клеветы, как минимум видится мне некорректным. Да и произнося откровенный поклеп на ближнего, не выполняю ли я роль, уготованную мне Всевышним, не в поте ли лица делаю свою «работу» в общем процессе Познания? Вот моя точка зрения — перестать искажать истину способен познавший ее, понимающий, что называет белое черным, а слепец, коим всякого на земле можно назвать, пока не отрастил крыл и не воспарил в Небеси, запросто белое может видеть черным и таковым же его и величать.

— Здесь соглашусь. — У Долговязого открылось второе дыхание, и он молотил ногами вдохновленно и с усердием. — Будь по-иному, Иуда (имеется в виду душа) никогда бы не согласился предать Иисуса, но заповедь эта не об отделении правды ото лжи, что невозможно в большинстве случаев для человека, а об осознании, что есть мыслеформа и каковы последствия рождения ее, подчас необдуманные. Опять возвращаемся к формуле — «Внизу, как и наверху». Как Бог несет ответственность за сотворение Человека, так Человек — за своих детей, мыслеформы.

— Господи, пощади всех попавших в кораблекрушение, — возопил Арбуз, а Долговязый, нащупав ногами дно, удовлетворенно заметил:

— Хорошая мыслеформа, сработала.

Вытащив таз на берег, обессиленные мудрецы рухнули подле него, и с четверть часа их окружал шум ветра, грохот прибоя и стук собственных сердец. Наконец, отдышавшись, Долговязый приподнялся на локте и обратился к товарищу:

— Дружище, прежде чем разойтись по домам, поставим точку в нашей полемике, осталась последняя заповедь.

Рассматривая начинающие проглядывать сквозь рваные облака звезды и наслаждаясь твердыми камнями под спиной, Арбуз благодушно ответил:

— Я не против. Не от несправедливости ли мира сего, если рассуждать устами человека, наблюдающего вокруг полное отсутствие гармонии и равновесия, зависть, поселившаяся и укрепившаяся в сердцах людских со времен прадедов их, Каина и Авеля? Не трудится ли один в поле, срывая кожу до мяса и обливая собственные раны соленым потом, дни напролет и не имеет при этом ничего, кроме воды в ручье и кислого плода с дикой яблони, пока другой в шелках нежится на мягких подушках в окружении прекрасных дев и чанов терпкого вина? А коли пожелал Господь сотворить и видеть мир таковым, для чего запрещать хилому да сирому заглядывать с завистью через забор к соседу и с вожделением в спальню его жены, ведь он, несчастный, и так обделен, зачем наказывать его еще?

Долговязый глубоко вздохнул:

— От зависти, покуда душа молода, не избавиться, это так, друг мой сердечный, и если ты умен, как я, к примеру, но обладаешь только старым тазом, а мимо проходят яхты и фрегаты, где паруса из индийского шелка, а буквы в их названиях покрыты сусальным золотом, в чревах же этих деревянных плавучих дворцов полно, как в муравейнике, откровенных глупцов, то непременно тебе захочется поменяться с ними местами. Но заповедь не об этом.

— О чем же, черт возьми, когда корыто наше едва не утопило нас, могу еще я думать, как не пересесть к ним, — театрально возмутился Арбуз.

— О том, что, запрещая вожделеть материальное, Господь нам намекает о духовном, о помыслах, направленных на истину, которая лежит чуть выше забора соседа и мягкой перины его жены, — улыбнулся Долговязый и поднялся на ноги.

Обнявшись, они, пошатываясь, двинулись прочь, а портовый сторож, глядя на странную парочку, спотыкающуюся и матерящуюся без умолку, авторитетно заметил:

— Люди хоть и ученые, а выпить тоже… не дураки.

Беглецы

Чем память не отличается, так это совестью и тактом, тем славится, тем и страшит.

— Нет, нет, нет, нет, нет, — истерично вопит возмущенный Разум.

— Да все вообще было по-другому, — фальшиво усмехается уязвленное Эго, а