***

Когда Ольга впервые меня поцеловала? Когда? Да в тот самый день, в тот самый, когда на горе я плясал для них. Да. Тогда. Она меня поцеловала. Она прикоснулась ко мне. Она прикоснулась ко мне губами. Что-то в ней изменилось в тот день.

Я притащился домой, зашел в уборную, посидел в этом удивительном месте. Побродив по двору, двинулся в сторону сарая. Траектория у меня была! Что- то, как магнит, как магнит из плоти и крови, меня притягивало к сараю! Она была там.

Прищурившись, она на меня смотрела! В лучах полдня, проникавших сквозь щели, она сидела неподвижно, как кошка! А я, тупой голубь, ослепший от полутьмы, приковылял к ней в самые лапы!

Она улыбнулась и встала. Я почувствовал волну, теплую, ее волну. И эта волна тихо толкнула меня к ней. Она взяла меня за руки, протянула мне руки, я дал свои, как для танца. Так дети протягивают руки. И она приблизилась...

Ко мне не надо было даже прикасаться. Стоило мне увидеть ее лицо близко-близко, с полузакрытыми глазами, стоило ее дыханию обжечь мне морду, как я тут же потерял сознание! Свалился как подкошенный! Что-то мягкое, как теплое мясо, прикоснулось к моим губам и вошло в открытый рот.

Она засунула в меня свой змеиный язык. Естественно, от такого я тут же отключился. Она меня сломала. Она меня оглушила этим своим поцелуем.

Я рухнул, как гнилое дерево. Свалился к ее ногам. Последнее, что помню, это ее дыхание, ее долгий выдох, как стон. На моем лице. Все.

А когда я очнулся и открыл глаза, она стояла надо мною и, склонив голову, усмехалась. Она сама удивилась! Она не рассчитала силу! Она еще не знала себя!

Все вокруг кружилось, и в центре головокружения была она. Победоносная. Действительно, этим поцелуем, этим выдохом она сломала мне хребет.

Помню, она только сказала: «Вставай». Спокойно-спокойно...

С тех пор мне часто приходилось валиться, как срубленной крапиве. Наши поцелуи в сарае стали регулярны. Она на мне пробовала силу. Точила об меня когти. Я был для нее как кусок мяса для сытого тигра! Как свиная туша, подвешенная в низком зале, в пустой бане, так мне и снилось — в пустой бане! И она входит... Я слышу во сне ее шаги. Все ближе и ближе. И вот низкая дверь открывается!

Ее пылающие глаза! Как безногий, как калека, как парализованный, я только следил за ней, вращая белками, как одуревшая сова!

Что я мог сделать? Да ни черта. Ни пукнуть, ни вздохнуть! А она все ближе со своими пылающими тигриными глазами. Как огонь, как пламя, она заполняет баню! А я как заколдован! Как дикарь, который услышал проклятие.

Я просыпался оттого, что мочусь. Если было уже светло, я лежал в остывающей моче и, боясь пошевелиться, прислушивался. Она думала, что просыпается первой! Она напевала и без единого скрипа прохаживалась.

Она думала... Но кошмары — лучший будильник. И я лежал, из-под ресниц наблюдая за ней.

Был хороший август, когда появляется граница между свежим утром и горячим днем. Конечно, мне, лежавшему в собственной моче, было не до границ. Но поэтому-то и помню! Да. Было холодно.

Она сбрасывала ночную рубашку. Гибкое костлявое тело. На спине, у позвоночника, две родинки.

Мои ресницы дрожали.

«Спи-спи... Еще рано», — шептала она.

«Ты куда? Куда?!» — орал я шепотом.

«Да спи ты!» — шептала она. Опытная, ни разу ни скрипнула половица под ногой. Ни шороха, только дыхание матери и мелькание голых ног.

Но все это было еще полбеды. Потом началось веселее. Я и так уже ходил, качаясь от ветра. Еще бы! Как наша уборная только не развалилась от моего рукоблудия! Я трясся от холода, когда на дворе было пекло! Не было угла в доме, где бы я не присел и не потер себе между ног. А что там тереть-то?! Казалось иногда, что вот-вот — и я его вообще не найду. Как ластик, как обмылок, исчезнет! И все мало! Как похотливый поросенок, я никак не мог нажраться.

А тут еще мать начала работать во вторую смену. И что там в аптеке вечером-то делать, думал я. Кто туда придет? Все, кто пашет, все потом бредут домой и падают за стол! В аптеках трутся те, кому уже ничем не поможешь! Или те, кто не работает! Те, у кого время есть, чтоб болеть!

Мать все закрывала от меня на ключ. Она была готова даже огромную копилку, кота из фаянса затолкать в сумку. Боялась, что я ей башку отверну! А что там было-то? Мелочь. Ох... Все думают, что они самые умные! Даже самые умные так думают...

Обыкновенным ножом я доставал мелочь. Просто- напросто вставлял нож и быстро переворачивал кота. И по лезвию выскальзывала монетка. Так, а потом снова... Еще одна...

Мать проверяла: потрясет кота, нахмурится, как будто прикидывает по грому, все ли цело, и снова. Ставит эту жирную тварь на комод. Я ей табуретку приносил, и пока она забиралась, я стоял, опустив глаза. А он за мной следил, всегда следил. Фаянсовый кот. И Ольга мне потом призналась, что когда маленькая была, ей казалось, что этот кот, эта сова с усами за ней следит. Глазами двигает! Но ничего. Мы оба, она раньше, я попозже, нашли угол, где он нас не видел! Это оказался один-единственный уголок! Такой укромный! В нем-то мы и встретились...

Как мать, я засыпал с открытыми глазами. Постепенно темнело. Сумерки. Это были самые счастливые часы. Для Ольги — нет. В сумерках Ольга начинала свой бег. Она нигде не могла найти себе места. Я прятался от греха подальше. А это подальше было на печке.

Сверху, высунув нос, я видел ее, как тигрица, как голодная тигрица, без рыка, молча она металась по нашей общей клетке. Она подбегала к зеркалу и поправляла волосы. А то вдруг остановится и смотрит на себя, сощурившись. Она металась без передышки! Еще немного, и она сотрет свои когти! Так продолжалось час. Она будто кого-то ждала. Известия, знака. Не знаю. Она была в тревоге, это точно.

Лишь бы не попадаться на глаза, думал я за трубой. И тут она начинала напевать. Это было уже близко к апогею! Я знал, что сейчас она вылетит во двор и поминай как звали!

Я спускался и прилипал к окну. Она летела вверх, по горе к казарме.

Я оставался совсем один. Проходил час-другой, тикали часы. Я сидел без света.

Иногда проходил под окнами Феликс. Наш дурачок. Я различал его шапку. Всякий раз я думал: а сейчас она вывернута наничку или нет? Закрыв глаза, я загадывал. Если вывернута — то так. А если нет — то ничего не получится... Но я не проверял. Нет. В любом случае — я ему не верил. Но это другая история...

***

У него два имени. Одно для хорошего настроения, другое для буден.

Одно было Феликс, другое — Всему Пиздец. Каждый выбирал свой вариант.

Откуда второе?! Да просто. Он приговаривал, качая головой: «Всему пиздец, сказал отец, и дети побросали ложки!»

Был еще вариант. Редкий. Когда над ним одним дождик капает. Когда уж совсем он в отчаянье. «Все подохнем, — приговаривал он, — все... »