Но все это были не просто цветочки, а только семена! Ягодки, крупные ягодищи пошли после! Лесное чудище, зверь болотный, медведь Феликс начинал свой номер.

Это только с натяжкой можно назвать языком. Да. С большой натяжкой! Того и гляди лопнет!

Он кряхтел бобром! Лаял совой! Чесался, как вшивый в предбаннике! Молчал, как болтун! Матерился, как немой! Косился на нас, как вдова на морковку! Поджимал губы, как девственница! Строил из себя фифу! Рыдал, как трезвый сапожник! Чихал семь раз! Два раза нырял, три раза выныривал! Курлыкал журавлем! Пел «Мама, я токаря люблю»! Плакал от счастья! Мурлыкал басом: «Шел пастух по-о-опукивал, па-а-алочкой постукивал! Чем пастух попу кивал?» Смеялся, как на похоронах! Кряхтел роженицей! Снова пел: «Токарь точит-точит-точит и ебет кого захочет! Вот за что я токаря люблю... » Сеял слова на ветер! Говорил отгадками! Громко молчал! Сморкался против ветра! Запрягал быстро! Стелил жестко! Кусал локти! Плевал в колодец! Напевал: «Отговорила роща золотая... » Решетом черпал воду! Волков не боялся! В лес не ходил! Исправлял горбатых! Мыл черных кобелей!

Он рычал, пукал, тонко бздел, кряхтел, сопел, рыгал, хрюкал, насвистывал, кашлял в рукав, смотрел налево, поносил всех почем зря, клялся, крестился, чертыхался и снова насвистывал, увещевал, молчал в варежку, рыл себе яму, бросал камень из-за пазухи!..

Он еще такое выкаблучивал, что все сначала падали со смеху, и потом уже не вставали, ржали лежа! Но самое драматичное в конце! Он должен был бороться с Ольгой! И она должна была его победить.

Наверное, он все-таки был в нее влюблен! Я это подозревал. На святки он вообще становился сам не свой! Полностью! Начиная с дырки в шапке и кончая заскорузлыми от грязи шнурками! Все вокруг чувствовали, что пахнет жареным, что дело нечисто!

Мать вообще сходила с ума от таких слухов. Солдаты, ну ладно, ну солдаты, цыган, еще ведь был цыганенок Черный, который просто трясся, когда ее видел! Ладно, это еще она могла проглотить, ну а Пиздец Всему?! Это было уже действительно пиздец всему!

«Да ты посмотри на него! Глаза разуй!» — орала мать.

Сестра закрывала их еще крепче! Мать не считала его плохим человеком! Нет! Ни в коем случае! Она его вообще не считала человеком! Он был явлением природы. Ха! Представьте, в вашу дочь влюбилось землетрясение! Или ливень!

В манну небесную она не верила. Она верила только в грозу, в дождь, в град.

Он не доставлял ни Ольге, ни матери никаких хлопот. Он кланялся им при встрече и только. Потом смотрел вслед и шел дальше. Иногда он стоял немного, рассматривая следы Ольги в грязи. Кому он мешал? Кому?

Ну, не суть. Для меня этот тип представлял совсем совсем совсем другое. Совсем-совсем. Другое- другое.

Однажды мы переходили дорогу. В центре. В нашем — центре. Смех! А по ней — строем солдаты. Была зима, ветер. Феликс дрожал. Он встряхивал головой. Да. Как старый конь. А они маршировали. За ними можно было подбирать свежеотчеканенные монеты!

Красивые, морозные, в ловких шапках, в сапогах, глядя в которые можно было бриться, они маршировали и, поглядывая на нас, подмигивали. Не знаю, как он, а я стоял разинув рот. Они пели и проходили, пели и проходили. Я смотрел каждому из них в глаза. Они были такие чудесные, такие одинаковые! Можно подумать, это один-единственный солдат, сто раз отраженный в чудесном зеркале!

«Что-то много солдат развелось... — сказал он. — И такие... красивые. К войне, видно. Они к смерти всегда такие... Чистенькие. Как в последний день. Ном де дье — где они так помылись?!»

Он смотрел на них не мигая, как пророк. А они все шли и шли и будто улыбались, рожденные землей, убитые и снова рожденные. Мы совсем задубели с Феликсом! Но мы не могли прошмыгнуть. Разбить их ряды? Как бы не так! Еще никому не удавалось разбить горизонт.

Им не было ни конца ни края! Как этой земле, по которой они шли...

Иногда я себя чувствовал так, будто оказался между двумя поездами. Они мчались, бесконечные, в противоположных направлениях. Я пытался плыть одновременно и вниз, и вверх по течению.

Я впадал в настоящее отчаянье.

Ни мускулов, ни войны, ни борьбы, ни смерти, ни огня, ни стали, ни железа, ни гор, ни голого торса, ни солнца, ни судьбы, ни полдня, ни серых глаз, ни солдатской формы!

Только белки, жиры и углеводы... Слова «ном де дье, ном де дье»... Заспанная морда, гнойные глаза, тупость, легкость и жир, жир, повсюду жир, свобода, равнодушие, поля поля степь, горизонт, лень, земля, чернозем, суглинок, глинозем, досуг, грязь, вонь, волосы, смех, онанизм... Да. Много смеха, много онанизма!

Я смотрел на Феликса, на это существо без имени, без истории, без судьбы... Я внимательно осматривал его тело, его руки, его морщины... Я так и не смог уловить его лица. Может быть, он был без лица?!

Я так и не смог понять его рук! Может быть, он был просто обрубок человека?! Я так и не смог увидеть его голову без шапки! Может быть, у него не было головы?!

В такие вечера, в такие прозрачные, просторные вечера, в которых могли все уместиться, и живые, и мертвые, я чувствовал такую тоску! Такую хрустальную тоску...

Это ветер без холода, ветер хрустальной пещеры. Мы сидели у его карусели. Это его работа — смазывать стержень, на котором все держится. Да. Немного денег и много грязи. Мы часто здесь играли в карты. Летом. Да. Особенно летом. Карусель крутилась... Крутилась... Катала кого-то. Или нет. Иногда ее просто включали. Да. Ну, для движения. Чтобы двигалось что-то. Ну хоть что-то...

Странно, мне ни разу не пришло в голову туда залезть. Покататься. Ни разу. Сидеть с Феликсом под каруселью — это да. А кататься — ни разу. Странно, нет?

Мы здесь сидели вдвоем. Только я и он. Как две собаки. Да. Полусытые собаки. Две зажмурившиеся отупевшие собаки... И все. И так изо дня в день.

Мы были дети. Наверное... Дети простых трагедий. Дети каждого дня. Это было так просто... Все ведь так ясно, нет?..

***

Он всегда превращался. Сначала лицо. Да. Именно оно. Оно вытягивалось! Нет! Серьезно! Будто ему кто-то натягивал кожу. Да. И завязывал узлом на спине! А потом его движения... Он махал руками, как человек, на которого напала стая комаров! Он приходил в неистовое движение! Весь! Все тело! Начиная от корней волос и кончая ногтями! У него чесались пятки! Он менялся! Да. Еще как! То разбухал, а то вдруг становился как старый черенок, да, как почерневший черенок лопаты! Все свидетели! Все! Он закидывал ногу на ногу, и тут начиналось! Его ноги переплетались, как змеи. Три раза! Я же говорю — все свидетели! Он мог перевить ногу три раза!

В какой-то момент он вдруг начал быстро ходить. Не останавливаясь! Ни на минуту! Прямо, налево, направо, да, снова вперед, как солдат! Он никого не видел! Ни машин, ни светофоров в центре! Никого! Он вылезал из своей норы, сначала тихонько, топ- топ, семенил, как для разбега! Брел, волоча глаза по земле! А потом все быстрее! Все быстрей и быстрей! Руки в карманах! А дальше — уже нет! Они ему мешали! Куда их девать?! Куда?! Он прижимал их к груди! Да! Будто нес книгу! Или — нет! Будто молился! Но это потом, потом, в конечной стадии!