***

Если Сенька притаскивал баян и начинал поигрывать, трогать пуговки, меня вообще трясло! Я срывал рубашку!

«Ну давай! Давай! — прихлопывали солдаты. — Давай! Ха-ха! Ну-ка покажи свою силу!»

Сволочи! Они посмеивались! Издевались! А я вращался, как юла! Как щенок за своим хвостом! И откуда у меня только бралось дыхание на всю эту свистопляску?!

Заламывать руки! Вывихивать ноги! Это еще ладно! Ничего!

У меня в запасе была еще газета! Кое-что я припрятал за пазухой! Новости! Конечно! Им тоже были нужны новости! Вот я им и рассказывал! Только хорошие!

«Китайская радиогазета «Хули вам хули нам» сообщает! Английский принц Мудило-рыбу-удило женит свою дочь Блядину на испанском принце дон Гондон Сифилисе! Приглашены на свадьбу с китайской стороны министр Сунь-хуй-в-чай-вынь-сухим и певец, кавалер ордена «Три раза просил два раза не дали» известный Бей-хуй-об-стул! А теперь о погоде! До обеда будет дождь, а после обеда — грязь! На этом наша газета «Хули вам хули нам» желает вам слушать только нас, а не всякие голоса, орущие из толчка: «Занято!» Спасибо за внимание! А теперь музыка!»

Фуууу... Я передыхал! Перевести дыхание! Перестроиться на другую волну!

«Музыкальная нотка! Лирический концерт «Либидо ты мое, либидо»! Песни в темноте! Исповедальная! Рэповая. Мы, онанисты, ребята плечисты! Нас не заманишь титькой мясистой! И к тому же ребята мы бравые, устанет левая — перехватим правой!»

Я ходил колесом! Вверх ногами! Я стоял на руках! Высунув язык! Потом снова на ноги и, оттопырив зад, как клушка, боком-боком! А потом, как их старшина! Выпятив брюхо! Собрав подбородки! Надувшись, как индюк! Тряся губами! Закатив глаза! Раздув щеки! Любовь, голод, тоска, жажда — они сделали мое тело резиновым! Я урчал, кряхтел, мурлыкал, пел и хрюкал, как дракон! Мой мозг вывернулся, как каракулевая шапка! Еще немного и все! Я бы превратился в звук! В одну визжащую мелодию... В танец. В одно трам-там-там... Я уже и так вальсировал сам с собой!

Их засученные рукава! Их локти! Их пилотки! И лица. Лица. Такие одинаковые!

Когда люди поглощены музыкой — у них украдена душа! У них одинаковые лица!

И этот ряд, этот круг одинаковых лиц будто кричал мне: «Возьми! Возьми наши души! Наши сердца! Давай! Вот они!!! На-а-а!»

Они отдали мне свои души. Их расстегнутые воротники... Я собирал их сердца, как яблоки! Они падали спелые вокруг! Я не успевал их ловить!

Но у них не было меня. Они отдали все. Да. У них ничего не осталось.

И в эту минуту я увидел их по-настоящему. Именно в этот момент. Какие они на самом деле. Как они не похожи друг на друга. Как они далеки, да, какие они чужие друг другу. Совсем чужие. Они будто и не видели друг друга! В этот момент я понял их. То, что ими двигало здесь. Я вдруг увидел их жизнь... Они не будут писать друг другу. Никогда. Только время вместе, маленькое время. Время пива, бани, свежего хлеба, смеха, да, этого было навалом... Полные карманы! И что еще?! Ночи, сны, сестры, жратва, пельмени, как она их варит... никто так не варит... никто! Их утренний кислый запах и все. Даже оторванная рука здесь перестанет болеть! Минуты унижения исчезнут. А что останется? Что?! Смех, пиво, ругань... Наркота? Нет. Еще не пришла. Нет. Хотя травку они и курили. Пару раз. А так — нет.

Можно было сломать здесь жизнь. Да. И успеть забыть все это. Можно было умереть и не заметить! Это ведь только так: у нас все впереди, все еще будет! Девки! Солнце! Пляжи! Сила! И еще девки! И еще сила!..

Они не смотрели друг на друга. Не видели. Как котята, они лезли к соскам! Да. Закрыв глаза, зажмурившись! Столько света. Яркий-яркий! Их жизнь, да, голодная желтоглазая кошка! У нее ведь много таких котят, нет? Как у рыбы — икры.

Меня рвало, так я обожрался! Рвало их душами, вином, жаждой, любовью, голодом, хлебом, носками, этой землей, Ольгиными трусами, пуговками баяна, красными эмалевыми звездочками! Стоя на четвереньках, я вернул все! От напряжения я рыдал и вздыхал! Правда. Как молодой поп!

Они стояли вокруг серьезные. Очень серьезные! Как в очереди за супом! Как в очереди за своими сердцами! А меня полоскало! Но, в конце концов, всему есть конец! Когда уже нечем плакать и нечем блевать! Я сел и вдохнул свежего воздуха.

А они меня будто и не видели. Сенька, Миха, Гоша... В наступающих сумерках они, вздыхая, собирали лопаты. «Лом! Кто потащит лом?! Я уже носил! Сука! Пизди когда поженишься! Ты его во сне носил! Попадись ты мне в лесу пьяный-связанный! Соси ты хуй у пьяного меня!»

Это была их жизнь, и мне не было в ней места. Даже если б я нес все их ломы! Все лопаты!

Даже если б я посадил их всех себе на плечи! Отвернувшись, я смотрел на поселок.

Они спускались, без прощанья, без «Пока».

В конце концов все наши жизни, все плоды, все цветы возвращались к своему времени цветения... Я спускался один в свой дом. Я учился ждать. Время жатвы? Им и не пахло. Нет. Оно еще не пришло.

***

Ольга увидела меня на горе. В центре круга. Увидела такого. Да уж лучше она бы застала меня, когда я жру собственное дерьмо!

Когда я подглядываю, как яростно спариваются свиньи! Или схватила бы за руку в тот момент, когда я стащил ее красное платье и примерял на чердаке!

Она так не могла. Нет. Она никогда не танцевала для солдат.

Она меня даже не презирала... «А-а-а — опять набухался с солдатами!.. »

Вот и все. Да. Ни много ни мало. Тихо-тихо, чтоб никто кроме нас с нею этого не услышал.

Жестикулируя, красный как рак, я ковырял кедами двор. Как чумная курица! Мотаясь по двору в поисках убежища, в конце концов я закрывался в уборной. Это было единственное место, где мне было хорошо. Кроме свинарника, конечно. Я его не забыл. Нет. Уборная — это другое. Другое. Здесь я всегда мог, что называется, собраться с мыслями!

Мое убежище... Мой храм, моя пещера. Даже такой ублюдок, как я, нуждался в уединении. Ха! Если бы у лягушек был бог, он обитал бы в самой вонючей, самой отвратной луже.

Это было удивительное местечко, наш клозет. Особенно зимой. Безжизненное, со сталактитами на потолке, со щелями, в которые набивался снег. Безжизненное в том смысле, что никто кроме меня там не задерживался!

Быстро пукнули, письнули и в дом! И, потирая руки: «А-а-а-а!» Как будто радость какая! Я вообще заметил, что когда люди входят в тепло с мороза, всегда такие радостные... Ха! У меня — наоборот.

Я руки потирал, когда собирался в толчок, на мороз. Я предвкушал. Буду сидеть там совсем один. Совсем-совсем один. Только ветер свистит, сухой снег по крыше и на валенки залетает из-под двери. Нахохлившись, как старая ворона... Сижу. Затуманив глаза, мог бы здесь задремать. Точно! Как курица! Закатив янтарные глаза.

Иногда ноги так затекали, такое в икрах было боржоми, такие муравьи, что я ковылял потом на четвереньках. С голым задом! Под снегом! Кап-кап на корму! Щекотно! И подтирался уже дома, в сенях, в полной тьме!