Когда мы вошли в квартиру, я заметила на щечке Гретхен, чуть ниже трещины, кровь. Оказывается, моя повязка протекла, и кровь испачкала личико куклы, потекла по щеке и скопилась в уголке рта. Получилось очень зловеще, да и Гретхен смотрела на меня как-то недобро.

— Она сердится за то, что вчера я оставила ее одну, — зачем-то сказала я Нику.

— Она тебя простит, — заверил он. — Давай помогу.

Он помог мне сменить повязку и собирался вымыть куклу, но я не дала. Мне хотелось сделать это самой. После нехитрых манипуляций со смоченной мягким чистящим раствором ваткой лицо Гретхен снова стало обычным, а злость исчезла без следа. Скорее всего, она мне просто померещилась.

Но ночью я увидела тревожный сон.

Я шла по гулкому красному коридору, в котором не было ничего — только глухие, уходящие вдаль стены. Мне было очень жутко, а каждый шаг эхом отзывался в груди, заставлял сжиматься сердце.

Есть ли здесь вообще выход?

Где я оказалась?

— Здесь есть кто-нибудь? — крикнула я, не в силах терпеть эту пытку.

«Кто-нибудь, не будь… будь…» — отозвалось эхо.

И в этот момент я поняла, что за моей спиной кто-то есть. Кто-то крадется, пытаясь подстроиться под мой шаг, замаскироваться в шлейфе эхо. Ладони мигом вспотели, спина напряглась, а на загривке, кажется, поднялись все волоски. Инъекция страха, взбрызнутая в мою кровь, мгновенно ударила в мозг, затопила все тело паникой.

Быстрее! Возможно, еще удастся спастись!

Я кинулась бежать, с ужасом понимая, что преследователь не отстает. Я знала это даже не оглядываясь — просто чувствовала, и все. Чей-то тяжелый взгляд выцеливал меня, словно готовый к выстрелу снайпер.

Быстрее! Еще быстрее! Сердце колотилось, легкие опалило огнем. Я задыхалась, а тело едва подчинялось мне. Я знала, что бегу слишком медленно. Прилагаю все усилия, продираясь сквозь затвердевший вдруг воздух, но почти без толку.

Преследователь был совсем близко. Я ощущала это и боялась оглянуться. Мне отчего-то казалось, что если не увижу его, то все-таки смогу спастись.

И тут ноги окончательно мне отказали.

Я упала и закричала, вместе с криком выплескивая из себя ужас и боль.

— Все хорошо! Все уже хорошо!.. — Ник, обнимая, качал меня, словно маленькую.

Я тяжело дышала, словно и вправду долгое время бежала, превысив пределы человеческих сил. Сердце колотилось как ненормальное.

— Тебе приснилось что-то плохое, но все уже хорошо. Я рядом, — успокаивал меня Ник.

Я уткнулась в его плечо, жадно вдыхая такой родной запах, ощущая баюкающее тепло. Пульс потихоньку приходил в норму, а ужас отступил.

— Плохой сон, — подтвердила я. — Я бежала, и кто-то меня преследовал. А потом я упала…

— Все закончилось, — повторил Ник, крепко прижимая меня к себе. — Не бойся дурных снов. Они не причинят тебе зла, пока я рядом. Ты мне веришь?

— Верю, — пробормотала я, сворачиваясь рядом с ним калачиком.

1933 год, конец января

Он стоял, спрятавшись за афишу, не замечая, как снег сединой оседает у него в волосах, и, не отрываясь, смотрел на чуть теплящийся в окнах свет. Интересовало его только одно окно на втором этаже. В те редкие мгновения, когда на фоне занавески проскальзывал изящный силуэт, он сжимал руки и едва ли не переставал дышать.

Кто же знал, что любовь — это болезненно. Конечно, он уже немолод, но имя Генриха Вольштайна кое-что значит для понимающих людей, да и сбережений у него по нынешним временам достаточно. Если рассудить здраво, он — вовсе не худшая партия. Серьезный, основательный, уважаемый человек. Недаром кумушки неоднократно намекали ему на возможность более близких отношений. Он неизменно отшатывался с гордым презрением, но теперь угодил в ловушку сам. Любить, оказывается, все равно что пропускать себя через жернова, растирающие хрупкий фарфор в крошку. Любить — это очень больно.

Свет в заветном окне погас, а через некоторое время дверь дома открылась, выпуская девушку. На ней был необычайно элегантный светлый меховой жакет с широким черным поясом, прочеркивающим тонкую талию, длинная серая юбка из какой-то мягкой, струящейся ткани, кокетливо надетая набок черная шляпка и меховое манто под цвет жакета. Легкая и грациозная, в легком мареве медленно падающего снега, словно созданного для того, чтобы оттенять ее красоту и изящество, девушка спустилась с крыльца и остановилась, оглядываясь.

Генрих медленно двинулся к ней, ощущая, что ноги, онемевшие от долгой неподвижности, едва его слушаются. Или дело было вовсе не в неподвижности?..

— Фройляйн Моника, — проговорил он, и сам подумал, что голос его звучит как хриплое карканье старого ворона.

На ее лице промелькнула легкая тень досады, а затем презрение.

— Это опять вы?!

— Позвольте, фройляйн Моника, — сбивчиво заговорил он. — Я хотел вас просить… Я хотел бы говорить с вашим отцом… Вы не подумайте…

Ее тонкие брови недоуменно поднялись.

— Я не понимаю вас! Кто вы? Зачем меня преследуете? — она посторонилась, словно не хотела, чтобы к нему прикасался даже рукав ее искрящегося снежинками жакета. — Уходите, а то позову полицию!

— Я не сделаю вам ничего дурного. Ваш отец меня знает… — он сделал шаг к ней, но Моника снова отступила и предостерегающе подняла руку.

— Не подходите! Я буду кричать! Отстаньте от меня, вы, жалкий, мерзкий человек! Больше не попадайтесь на моей дороге! Уйдите, меня ждут!

Из снежного марева и вправду вынырнул чей-то силуэт, и девушка устремилась ему навстречу.

Генрих пошатнулся. Мир перед глазами плыл, словно воск, используемый для отлива моделей кукол, а во рту появился неприятный металлический привкус. Его, великого мастера-кукольника, отвергла девчонка, у которой еще молоко на губах не обсохло…

Услышав скрежетание, Генрих не сразу понял, что это скрипят его собственные зубы. Он сцепил заледеневшие пальцы, тряхнул головой, сбрасывая с нее снег, и перевел дыхание. Ничего, у него еще оставались целых две возможности. Начать следует с простейшей…

Целую неделю он потратил на доскональный сбор сведений, а затем явился к отцу Моники.

— Вы принесли куклу? — заказчик принимал его в роскошно обставленном кабинете, стены которого были оклеены натуральным серебристо-серым шелком, а мощные деревянные панели, огромный стол со столешницей, обтянутой кожей, кресло с резной спинкой и серебряные письменные приборы свидетельствовали не столько о достатке, сколько о претензии и желании пускать пыль в глаза. Об истинном положении дел хозяина кабинета Генрих уже знал.

То, что хозяин не соизволил подняться навстречу гостю, также говорило о его неуемной гордыне.

— Заказ еще не готов, — Вольштайн с особым удовольствием наступил поношенными грязными ботинками на дорогой старинный ковер. — Я к вам по другой надобности. Хочу просить руки вашей дочери Моники.