Покончив с техническим обеспечением, призвал команду.

Фельдман, хотя больше не состоял в ней, явился тоже, ибо испытывал смутное чувство вины.

Георгий Жорыч не держал на него зла, премного довольный Кошкиным.

– Генрих Исхакович, – сказал он приветливо. – На ваши плечи ложится музыкальное сопровождение. – Он пощелкал пальцами. – Что-нибудь такое… чтобы впечатлить, но не эпатировать.

– Это легко, – оживился Фельдман. – We are the champions, конечно.

– По-русски можно? – поморщился Чебуров.

– «Мы – чемпионы». Эту штуку везде поют, она годится для любого мероприятия.

– Ее гомосек поет, – вмешался Гуссейнов. – От СПИДа помер.

– Исключено, – немедленно отреагировал главврач.

– Почему? – искренне удивился Фельдман. – Ведь Губернатор…

– Губернатор здоров. Зачем дразнить?

– Ну, тогда я поищу что-нибудь шотландское, – согласился зам. – Если керлинг пришел из Шотландии, то вполне оправданно…

Георгий Жорыч вновь воспротивился:

– Не надо нам ихних волынок! Неужели нет ничего отечественного?

– Разве что гимн…

– Под гимн мы наградим Кошкина кубком… Кстати, на ваши плечи ложится и кубок. Сходите и купите что-нибудь. Какую-нибудь вазу.

– Под товарный чек, – предупредил Фельдман. – А музыка… давайте тогда эту, футбольную. Ее всегда перед матчами исполняют.

– Оле-оле, что ли?

– Да нет же. «Оле» будут кричать наши фанаты. «Россия, вперед».

– Лучше – «больница, вперед», – вдруг проскрипел Кошкин.

Чебуров удивленно вскинул брови:

– Константин Батькович! У вас, ей-богу, наблюдается вторая молодость. Второе дыхание, бабье лето.

Ежов запел футбольную музыку, и Чебуров узнал.

– А, это… ну, пожалуй. Вы поняли, Генрих Исхакович? Обеспечьте.

Фельдман состроил скорбную мину:

– Где же я ее возьму, Георгий Жорыч? Я таких записей не держу.

– Чего же тогда предлагаете, с советами лезете?

Главврач выругался и взялся за телефон. Он набрал номер старинного знакомого из пациентов, председателя местного футбольного клуба.

– Алло, Капитоныч? У меня к тебе просьба, с меня литр спирта…

Снизу казалось, что крыша парит себе в ясном небе. Роскошная, великолепная, многолюдная, она виделась независимой от убогого типового здания, на котором держалась.

Пожарная команда оцепила больницу. Пожарные скучали и завидовали зрителям; они тоже хотели посмотреть матч. Но вместо этого им приходилось стоять смирно и удерживать в натянутом состоянии брезенты, предмет вожделения Георгия Жорыча.

Высоко над крышей стрекотал вертолет.

Оператор – старинный знакомый Георгия Жорыча из числа пациентов – сидел в проеме наподобие американского ястреба, собравшегося клевать Вьетнам, и целился в крышу видеокамерой.

Георгий Жорыч, спортивный до глубины души, переминался в центре круга. Рогатые трибуны гудели. Глумливый физкультурник возвышался над Кошкиным, готовый по сигналу придать ему ускорение. Размах происходящего произвел впечатление даже на молодого человека, и он против обыкновения помалкивал. Команда соперников, предчувствуя поражение, ненатурально веселилась и нервировала Чебурова притворными намерениями прыгнуть вниз. Хромой ведущий поминутно срывался с места, бежал на край, где изображал ныряльщика, собравшегося искупаться в незнакомом омуте. Пожарные – маленькие в силу оптического обмана – угрожающе матерились и подбирались, готовые встретить пустоголового инвалида хлебом и солью.

Главврач потянул к себе микрофон и обратился с приветствием. Он пошел на экспромт. Приветствие переросло во вступительное слово, так что Чебуров запутался в импровизации.

– О спорт, ты – мир… – сказал он в итоге. – Весь мир, то есть – спорт. Вроде нашего. Нашего мира. И нашего спорта. Погнали!

И дал отмашку.

Физкультурник толкнул, Кошкин побежал, вертолет нависал заинтересованным насекомым. Фельдман, белый, как снег, подбежал к Чебурову с фланга:

– Георгий Жорыч! Вы смотрели сегодня телевизор?

– Уйдите отсюда, Генрих Исхакович! Какой, к чертовой матери, сегодня телевизор?

– Георгий Жорыч, Губернатора взорвали.

Главврач выпустил микрофон. Ноги у него сделались ватными. В огорченном животе, солидарном с Губернатором, лопнула вакуумная бомба.

Фельдман, не дожидаясь вопросов, докладывал:

– Он тоже играл, и ему заложили полкило тротила в каменюгу. Ее загнали в круг, и она бабахнула. А Губернатор там стоял скипом. Все кишки с мозгами повылетели. Говорят, что это все наша крыша.

В Георгия Жорыча врезался Кошкин, но тот этого не заметил. Он смотрел на гладкий булыжник, обнаруживая в себе рентгенологические способности и пытаясь угадать внутри смертоносный заряд.

– Говорят, что это все крыша, – снова и снова твердил зам. – Милиция говорит. – Слюна летела во все стороны, тоже солидарная с Губернаторовыми внутренностями. Она подражала кишкам и мозгам, выказывая лояльность.

– При чем тут крыша? – спросил Чебуров бесцветным голосом.

– Не эта, не настоящая. А наша крыша… наша и вражеская. Они вроде тоже хотели грант.

– Мы бы его попилили… – главврач уподобился наивной Елизавете Фоминичне. Так бывает. В минуты стресса человек нередко склоняется к сугубо животным реакциям.

– Оно конечно, да они хотят весь…

Георгий Жорыч вышел из круга и пошел прочь.

Фельдман устремился за ним:

– Георгий Жорыч! А как же…

Грандиозные преобразования – ремонт в четвертой и девятой палатах – расползались у него на глазах, как воздушные замки. Кошкин одиноко подрагивал в центре круга, дожидаясь, когда его подтолкнут. Он медленно превращался в живую легенду.

– Фонтан, – бросил Чебуров, не оборачиваясь. – Мы же собирались построить в вестибюле фонтан? Вот из камней его и выложим.

– Это пожалуйста, – закивал Фельдман. – Но…

Не слушая его больше, Чебуров скрылся за дверью, где был чердак.

Вертолет все висел, чуть покачиваясь, и воздух дрожал от винтов, преображаясь в очевидную паркинсоническую рябь. Показались первые тучи. Небеса надвигались, не в силах затормозить.

Консультанта караулили двое.

Первый, востроптичьего вида, был просто покрыт лишаями, у второго же кожа над верхней губой пузырилась малиновыми пузырями.

Коридор клиники выглядел ненасытным пространством, где хватило бы места для Босхова сада земных наслаждений. Недавно выкрашенный в охру, он угнетал, он горбился сводами, вырастал в сырые потолки. Зарешеченные окна в человеческий рост выходили на рыжую стену – воплощение ноября в штукатурке. По коридору расползалось капустное уныние. Расколотый кафель; камень с выбоинами, как будто побитый большевистскими пулями; на жестяном подоконнике за окном – чрезвычайная и полномочная ворона, вымоченная в сером уксусе неба.