— Смотрите, смотрите! Мой ребенок!

Мы все смотрели на нее, а когда пух и перья перестали падать, я увидела, что там, куда она показывает пальцем, ничего нет. Девушка без имени улыбалась, глядя на яркое пятно солнечного света на сером бетонном полу. Из ее глаз текли слезы.

— Мой ребенок, — повторила она и протянула руки к лучу света. Я смотрела на ее дрожащие пальцы.

А потом я взглянула на Йеветту и девушку в сари. Девушка в сари смотрела на пол. Йеветта встретилась со мной глазами и пожала плечами. А я посмотрела на девушку без имени и спросила у нее:

— Как зовут твоего ребенка?

Девушка без имени улыбнулась. Ее лицо просияло.

— Ее зовут Аабира. Она моя младшенькая. Правда, красавица?

Я посмотрела туда, куда она показывала.

— Да. Хорошенькая. — Я глянула на Йеветту и почти незаметно кивнула. — Правда, она просто прелесть, Йеветта?

— О. Ага. Конечно. Просто чудо, какой красивый девочка. Как ты говорить, ее называть?

— Аабира.

— Чудный имя. Слушать-ка, Аа-БИ-ра, пойти-ка со мной и помогать мне выгонять эти курица из амбар, ладно?

И Йеветта с девушкой в сари и младшей дочуркой девушки без имени начали выгонять куриц из дома. А я села и взяла за руку девушку без имени. Я сказала:

— Твоя дочка очень работящая. Смотри, как она выгоняет куриц.

Девушка без имени улыбнулась. И я тоже улыбнулась. Я порадовалась тому, что ее дочка вернулась.

Если бы я рассказывала эту историю девушкам из моей родной деревни, одним из новых слов, которые мне пришлось бы им растолковать, было бы слово «изобретательные». Мы, беженцы, очень изобретательные. У нас нет того, что нам нужно — с нами нет, например, наших детей, — и поэтому мы учимся как бы растягивать пространство вокруг нас. Вы только посмотрите, что удалось сотворить девушке без имени из маленького солнечного зайчика. Или полюбуйтесь, как девушка в сари ухитрилась наполнить желтым цветом пустой прозрачный пластиковый пакет.

Я снова легла на матрас и стала смотреть на свисающие с крыши цепочки. Я лежала и думала. Это солнце, этот желтый цвет. Кто знал, может быть, мне предстояло видеть не так много ярких красок. Может быть, новым цветом моей жизни станет серый? Два года в сером центре временного содержания, и вот теперь я — нелегальная иммигрантка. Это значит, что ты свободна, пока тебя не поймают. Это значит, что ты живешь в серой зоне. Я думала о том, как я буду жить. Я думала о том, что мне придется не один год быть тише воды ниже травы. Прятать все мои цвета и жить в сумерках и тенях. Я вздохнула и попыталась дышать глубоко. Мне хотелось плакать, когда я смотрела на эти цепочки и думала о сером цвете.

Я думала: если самый главный из ООН позвонит однажды утром и скажет: «Приветствую тебя, Пчелка, тебе оказана высокая честь придумать национальный флаг для всех беженцев на свете», то я бы придумала серый флаг. Для того чтобы его изготовить, не потребуется никакой особенной ткани. Я сказала бы, что этот флаг может быть любой формы и что сделать его можно из всего, что попадется под руку. Старый ношеный лифчик, например, который столько раз стирали, что он стал серым. Его можно привязать к рукоятке швабры, если у вас нет флагштока. Хотя… Если бы у вас был свободный флагшток — один из тех белых шестов, которые вертикально укреплены около здания ООН в городе Нью-Йорк, — то старый серый лифчик, пожалуй, выглядел бы очень забавно посреди ярких, разноцветных флагов. Я разместила бы его между звездно-полосатым флагом США и красным китайским флагом. Это была бы славная шутка. Когда я это придумала, я не удержалась. Села на кровати и рассмеялась.

— Какой черт ты хохотать, Мошка?

— Я думала о сером цвете.

Йеветта нахмурилась.

— Только ты тоже не сбрендить, Мошка, — попросила она.

Я снова легла и стала смотреть на потолок, но там ничего не было, кроме длинных цепочек. Я подумала: на одной из них я могла бы повеситься, и никаких тебе проблем.

К вечеру пришла жена фермера. Она принесла еду. В корзинке лежали хлеб и сыр и острый нож для резки хлеба. Я подумала: если придут те люди, я смогу перерезать себе вены этим ножом. Жена фермера оказалась доброй женщиной. Я спросила ее, почему она так к нам добра. Она ответила: потому что мы все люди. А я сказала: «Простите, миссис, но я не думаю, что Йеветта — человек. Я думаю, она какое-то другое существо, потому что говорит громче всех людей». Тогда Йеветта и жена фермера стали смеяться, а потом мы немного поболтали и рассказали, откуда мы родом и куда собираемся отправиться. Жена фермера сказала мне, в какой стороне Кингстон-на-Темзе, но еще она мне сказала, что ходить туда мне не стоит. «Ни к чему тебе эти пригороды, милая, — сказала она. — Ненастоящие они какие-то, и люди там тоже ненастоящие». Я рассмеялась и сказала жене фермера: «Может быть, мне там самое место».

Жена фермера удивилась, когда мы попросили у нее не четыре тарелки, а пять, но все же принесла пять. Мы разделили еду на пять порций, и самую большую порцию положили для дочки женщины без имени, потому что она была еще маленькая и ей нужно было есть больше.

В ту ночь мне приснилась моя деревня до того, как пришли мужчины. Мне приснились качели, сделанные мальчишками. Они сделали качели из старой автомобильной покрышки. Мальчишки обвязали ее веревками и подвесили к высокой ветке дерева. Это было большое старое лимбовое дерево[23], оно росло чуть дальше наших домов, ближе к школе. Когда я еще была маленькая и не могла качаться на этих качелях, моя мать усаживала меня на темно-красную землю у подножия лимбы, чтобы я могла смотреть, как другие качаются. Я любила слушать, как другие дети смеются и поют. Двое, трое, четверо детишек раскачивались и взлетали вверх — высоко-высоко! — а потом эта куча голов, рук и ног летела вниз, к темно-красной земле. Ай! Ой! Отцепись от меня, ради бога! Да не толкайся ты! Вокруг качелей всегда было шумно и весело, а вверху, у меня над головой, в ветвях лимбы сидели сердитые птицы-носороги и кричали на нас. Иногда Нкирука спускалась с качелей, брала меня на руки и давала мне маленькие кусочки сырого теста, и я сжимала их своими короткими пальчиками.

Когда я была маленькая, меня окружало счастье и песни. Для счастья и песен было так много времени! Нам никуда не надо было спешить. У нас не было ни электричества, ни водопровода, но и печали не было, потому что все это еще не пришло в нашу деревню. Я сидела между корней моего лимбового дерева и смеялась, глядя, как Нкирука раскачивается на качелях. Туда-сюда, туда-сюда. Канат, к которому была привязана старая покрышка, был очень длинный, поэтому моя сестра очень долго летела в одну и в другую сторону. Эти качели тоже никуда ни спешили. Бывало, я весь день на них смотрела, и мне никогда не приходило в голову, что я смотрю на маятник, отсчитывающий последние времена покоя в моей деревне.