— Здравствуйте, — ответила она, синтересом приглядываясь ко мне. — Вам кого?

Что я могла ей ответить? Я ищу девочку,которая утонула двадцать лет назад? После этакого ответа меня заподозрят всумасшествии и вряд ли захотят разговаривать.

— Извините, — не спеша произнесла я,надеясь придумать что-то убедительное. — Несколько лет назад мы отдыхализдесь неподалеку, и вот я хотела узнать, нельзя ли снять дачу на лето? Намесяц.

— Дачу? — вроде бы удивиласьдевушка. — Мама! — крикнула она, отворачиваясь, и тут же сказала:

— Проходите.

Я вошла и встала возле порога, из переднейпоявилась женщина лет пятидесяти. Я была уверена, что раньше ее не видела, ипочему-то расстроилась. В доме сменились хозяева, и эта женщина и ее дочь к тойЛене не имеют никакого отношения.

— Здравствуйте, — нараспев сказалаженщина, приглядываясь ко мне.

— Я по поводу дачи, — торопливосказала я. Вышло как-то испуганно, мне казалось, что женщина видит менянасквозь: и мое притворство, и мою досаду, что я зачем-то зашла в этот дом, вруэтим людям. Какой во всем этом смысл, раз они ничего не знают о той девочке?

— А вам на какое время надо? —спросила она.

— В июле, числа с десятого и допятнадцатого августа, — с упрямством продолжала врать я.

— Вы проходите, садитесь, — вдругзасуетилась женщина.

— Спасибо. Я на минутку, не буду ваммешать. Просто проезжала мимо, увидела вашу деревню, живописные места у вас.

— Это да. Художники приезжают. Из Москвыи из Питера двое были. Тот год все лето жили. Не у нас, у Самойловых, домнапротив. Они на все лето сдают, бабушка умерла, а сын в городе, хотел домпродать, а теперь передумал, говорит, выгодное это дело, если жильца найдешь свесны до осени.

— Мне только на месяц.

— Ага. Я живу здесь постоянно, но у насесть пристройка летняя. Хорошая, светлая. Можете там жить или здесь живите, а ятуда уйду.

— Пристройка мне вполне подойдет.

— А вы как, с ребенком или тожехудожница? — Она все-таки настояла, чтобы я прошла в переднюю. Я вошла,оглядываясь: печь, старый комод, зеркало в резной раме, диван с подушками,расшитыми крестиком, за деревянной перегородкой кровать, шифоньер, круглый столпосередине, над ним абажур оранжевый, с кистями. — Настя, поставьчаю, — сказала женщина дочери.

Я запротестовала:

— Что вы, не беспокойтесь.

— Какое же это беспокойство, —улыбнулась она и пошла в кухню, а я подумала, что раньше у нее были длинныеволосы, она заплетала их в косу и укладывала наподобие короны. Теперь волосыедва доставали до плеч, жесткие тугие кольца химической завивки, волосы совсемседые, седина с неприятным желтоватым оттенком. Но улыбка осталась прежней, и яедва не вскрикнула. Может, от неожиданности, что вдруг увидела в ней ту,прежнюю.

Тогда она казалась мне красавицей, Василисойиз сказки, может, из-за косы, которую она укладывала короной. У меня защемилосердце, точно встретилась с человеком, которого долго искала и вот через годынаконец нашла, а он тебя не узнает, и хочется плакать от обиды инесправедливости.

— Тетя Валя, — прошептала я ииспугалась, что она услышит, но она не слышала, о чем-то разговаривая сдочерью, а я перевела взгляд на фотографии в рамках в простенке между окон,подошла ближе и увидела Лену. Девочка в белом платье с огромным бантом наголове смотрела на меня очень серьезно. На фотографии она казалась старше. Чтоя почувствовала в тот момент? Наверное, облегчение. Это звучит странно, но таконо и было. Потому что многое теперь становилось понятным, не в банальномжитейском смысле, а в чем-то ином, чему пока я не находила названия, но подумала:«Все правильно». — Это ваша дочь? — спросила я, когда женщиназаглянула в комнату.

— Да. Старшая. Леночка.

— Живет в городе? — Мне хотелось,чтобы она что-то сказала о ней, вот я и спросила.

— Она утонула. Давно. Сейчас бы ей былодвадцать семь.

— Какое несчастье, — пробормотала я,хотела спросить, как это случилось, но побоялась.

— Не знаю, как я смогла пережить такое.Потом вот Настя родилась. Слава богу, понемногу отпустило, но все равно этотпруд до сих пор видеть не могу, за версту обхожу. Пойдемте в кухню чай пить.

Мы пили чай и обсуждали условия моего будущегопроживания здесь. Я старательно отводила глаза. Я вру этой женщине, а онапотчует меня чаем, заботливо пододвигает печенье и не догадывается, кто передней. «Я сделала это нарочно, — хотелось сказать мне. — Я еененавидела и сделала это нарочно…»

— Большое спасибо, — сказала я,поднимаясь. — Значит, договорились.

Они вышли на крыльцо, чтобы проводить меня, ая, отъехав на километр от деревни, не выдержала и разревелась.

«Неужели я убила ее? Мог ли пятилетнийребенок… Господи, господи… прости меня. Я всегда знала, я всегда чувствовала:что-то со мной не так. Я мечтала о любви, но почему-то точно знала, чтонедостойна ее. Я боялась этого и знала, что всю жизнь проживу одна,прислушиваясь к шуму дождя за окном или глядя на пламя свечи. Счастье получаютдостойные…»

Я вытерла слезы, постаралась успокоиться.Девочка не сон, она действительно погибла.

* * *

Я вернулась домой и сразу позвонила тетке.Странное дело, врать я не любила и, как мне казалось, не умела, но, начав,продолжила увереннее и даже с фантазией:

— У моей знакомой проблемы с ребенком, имсоветовали обратиться к психиатру. Помнишь, мама водила меня к врачу? Не могувспомнить фамилию. — На мгновение мне показались, что тетка все поняла и вмои россказни не поверила, в трубке царила тишина. Однако тетя, должно быть,успокоилась, вспомнив, сколько прошло лет, даже если и подозревала меня вхитрости. В общем, она ответила:

— Латунина, она заслуженный врач. Ночто-то я о ней последнее время ничего не слышала. Ей сейчас должно быть летшестьдесят пять — семьдесят. Возможно, уже и не практикует; Ковалева неплохойврач. Можно к ней. Если надо, я договорюсь.

— Я тебе перезвоню, — сказала я ипоторопилась проститься, сославшись на то, что у меня сидит подруга.

На поиски Латуниной у меня ушло не так ужмного времени. Через полчаса я уже знала, что принимает она трижды в неделю впервой городской поликлинике. Позвонила туда, но регистратура уже не работала.Завтра суббота, но, возможно, мне повезет, врачи работают и по субботам.